Так и случилось – душа опрокинулась, все темное и неблаговидное вылезло наружу, и вот уже даже в родном ауле Кязима балкарец, чьим идеалом раньше было чувство большой единой семьи, может выгнать своего двоюродного брата с детьми из дома и жить в нем, словно так и должно быть. Кто-то из местных большевиков покушается на честь молоденьких княжон Сюйюнчевых, и только активное вмешательство Кязима останавливает грязное это деяние. Знакомые красноармейцы сражаются с бандитами, которых аульчане тоже знают в лицо. Продразверстка – не мед, стонут крестьяне по всей огромной Росиии, голодают, мрут. В Шики и раньше досыта не всегда ели, но хотя бы надеялись на перемену жизни. Неясность, социальная нестабильность первых лет после революции «запечатывают» слово Кязима, он бо-рется с собой, чтобы не утратить своего пути, не сбиться с поиска истины, не разорить свой талант приспособленчеством.Это внимательное вглядывание и вслушивание в совре-менность усилилось с приходом нэпа, когда началось восстановление хозяйства, проявление и поощрение частной инициативы, возвращение частного быта. Что-то стало налаживаться, и Кязим пишет скорее всего искренне и не под нажимом, потрясенный смертью Ленина, – о человеке, который «цепи разбил и народы Востока повел за собою вперед. Чтоб жадных владык уничтожить, свирепость, с рабочим сроднил чабана, насилья разрушил он черную крепость, и стала нам воля видна». Знания становятся реальностью, «свет науки дорог, в нем – утверждение наших прав. Ты был незряч? Ты станешь зорок, науку Ленина познав!» – это согревает душу поэта, всегда мечтавшего об образовании для своего народа.
Кузнец, соединяющий в себе крестьянина и пролетария, поэт, связующий небесное и земное, Кязим вынужден напряженно думать обо всем, что видел перед собой и о чем слышал. Его совесть летописца истории народа, его борений и побед всегда оставалась совестью художника, вглядывающегося в меняющуюся жизнь – что-то он принимал, что-то отрицал, а на что-то надеялся. Он чувствовал свою ответственность за людей, которые продолжали ему верить, видя, как Кязим неустанно защищает вечные для них ценности – семью, саклю, умение жить для других, т. е. те самые бесклассовые мораль и гуманизм, как мы привыкли говорить сегодня, и что угадывалось во все времена настоящим искусством.
«Друзья, Кязима слушайте хромого: поэта слово есть народа слово», – он сознает свою миссию, это дает силы бороться со старостью, а она уже совсем близко. И так трудно ему противостоять очередной волне беззакония, идущей в наступление на крестьян, – готовится коллективизация, а за ней и в ней – раскулачивание, административный нажим и нарушение принципа добровольности при вступлении в колхоз. Опять горе, слезы, гибель по навету и ссылки в отдаленные от Балкарии местности, где лагерная баланда, тяжелый труд и тоска по дому добивали столь же успешно, как пытки и пули в подвалах НКВД. Но он не имеет права сдаваться ни старости, ни отчаянию, ни психологической усталости – Кязим продолжает помогать людям. Хотя очень часто это содействие оказывается чисто морального свойства. Он не может, например, остановить раскулачивание потомков князей Сюйюнчевых, но плачет над их судьбой, обнимая детей и взрослых, выгоняемых из родного дома. Давящий пресс бюрократизма и постоянного беспокойства о судьбе близких не позволяет ему войти в полосу взлетности – пишет он мало, а в этом малом преобладает мотив наставничества. «Пионерам» (1929) он советует учиться так, «как завещал вам Ленин»; «любите, состязаясь, труд и честь, и те пути, что широко открыты, и груды книг, что вы должны прочесть»; «хочу, друзья, чтоб стали вам подвластны простор небесный и морское дно».
Главным прибежищем Кязима остаются книги – откровенность с людьми могла стоить жизни. И как было разобраться, почему чегемец Солтан-Хамид Калабеков, погибший за новую власть, был героем («Герой умирает. Геройство в народе жить остается…»), а Хажбекир, «самым первым из наших сказав: «Власть – Советам!» – он славил свободу; а теперь вот у нас на глазах в неизвестность ушел, как под воду».
Ты опять предаешься рыданью!
Знаешь ты: и к тебе, как к другим,
Постучат за кровавою данью, –
Мы не знаем точно, в каком году, но скорее всего в 1923-м, он был поражен в правах как священнослужитель, а, как явствует из архивных документов, в 1929 году был восстановлен. Но это не более чем передышка, доносительство, лжесвидетельство и анонимки поощряются властью, «дурное время давит и гнетет», «наш каждый шаг окажется напрасным, пока царят слова, а дела нет!».Кязиму пришлось пережить не только поражение в правах, что делало его уязвимым во всех отношениях. Он не мог не страдать, видя, как на практике грубо, путем запретов власти боролись со сложившимися веками устоями общественного быта и сознания. Когда все старое объявлялось «пережитками феодального и первобытнообщинного строя», когда положительное ставилось в тот же ряд, что отжившее, мешавшее и самому Кязиму и его народу и раньше, против чего он выступал в своем творчестве. А тут и личное горе – мужа дочери Хафисат, яникоевского эфенди Хаджи Ульбашева и отца шестерых его внуков, посадили поверх конфискованной в его доме духовной литературы и на бричке увезли в Нальчик. Живым его больше никто не видел. Родного племянника, Сотту Жабоева, сына сестры Хуры, заперли в тюрьме Нальчика, судили, дали 10 лет и отправили в Сибирь. Кязим никогда не узнает, что племянник в 1942 году умер от паралича сердца и похоро-нен где-то в районе Байкала.По навету был арестован и его сын Асхад. Тревога за его судьбу сливалась с тревожным предчувствием все новых потерь. Хотя Асхада и освободили, но не было гарантии, что клеветники успокоются, не было уверенности, что жизнь движется в том направлении, какое декларировали власти. Низменного, рабского не становилось меньше, хотя люди все успешнее овладевали не только грамотой, но и техникой, и профессиональными умениями в области культуры.Усталость наваливается на поэта, «терпенья больше нет, прошли все сроки. Пусть мой прощальный стих дойдет до вас!». Нет, физически он не ослаб, но так сильно болит душа, ведь, «что ни день – то новые поборы, когда же их наполнится мошна?!». Какая там свобода и справедливость, если «уже своих не смеем стричь овец…».Кязим измотан чиновничьим произволом, измучен вылезшими наружу ненасытностью, хамством и невежеством тех, кто посчитал необходимым обирать свой же народ, прижимая к ногтю тех, кто счел это произволом, кто пытался защитить свои семьи не ценой унижения, а отстаиванием естественных человеческих прав.Параллельно обустраивается внешняя среда – в аулы прокладываются дороги, приходит радио. Проводятся слеты и съезды передовиков производства. В 1932 году Кязим тоже едет в Нальчик – он ведь отличный кузнец. Еще его очень радует, что везде открываются школы, дети и взрослые учатся грамоте. Усталость, разочарование сменяются надеждой, к тому же подрастают внуки и аульчане по-прежнему идут к нему по любой надобности.А другие – зачем нам их имена?! – пишут и пишут кляузы на Кязима: мол, антисоветские сочиняет стихи, Коран читает не прячась, да и обряды над умершими свершает по-старому, по-мусульмански. Пока что не нашли мы в архивах доказательств, что забирали его в 1937 году силовые органы, люди же говорят, что держали некоторое время Кязима там, где ныне находится Нальчикская поликлиника № 1; не пытали, не били, но угрожали расправой, если не будет славить власть *. Говорят, посадили его на табурет при входе в большой кабинет высокопоставленного руководителя, который попытался пристыдить и просветить народного поэта, дескать «нынешняя власть борется за равенство…». На что почтенного уже возраста Кязим ответил просто, по-народному поставив точку: какое же равенство, если ты сидишь в кожаном кресле, а я на табурете у дверей?Его отпустили домой, но не было никакой гарантии, что старика оставят в покое. Спасительным стало вмешательство в его жизнь Союза писателей в лице Керима Отарова и Кайсына Кулиева. Взросшие с самого детства на его поэзии и понимающие ему цену как поэту, они предприняли ряд акций, чтобы защитить патриарха. Срочно были переведены его стихи на русский, для чего пригласили переводчиков из самой Москвы, привезли и поселили Кязима в гостинице «Нальчик», чтобы писал стихи на злобу дня; его даже вывозили в Тырныауз, на горно-обогатительный комбинат. В 1940-м издана первая поэтическая книга Кязима, но он ее не признал – искажены были его мысли, перевернуты слова. Зато Кязима приняли в Союз писателей. Теперь он хоть как-то был огражден, за его спиной стоял творческий союз.
Омар Отаров, недавно ушедший из жизни, выдающийся балкарский певец, тогда же сочинил мелодию к стихам Мечиева «Слово к пионерам», которую обработал для голоса в сопровождении горна, барабана и фортепьяно Трувор Шейблер. Кязим съездил в Москву, на Выставку достижений народного хозяйства; посетил репетицию ансамбля народного танца, где заметил необыкновенную одаренность юного Мутая Ульбашева; присутствовал на открытии национального театра и сидел в ложе рядом с Али Шогенцуковым; в Союзе писателей встречался с Бекмурзой Пачевым. На каком языке могли говорить эти люди? Кязим не знал русского, но мог, действительно, немного говорить на кабардинском, ведь он учился в медресе в Старом Лескене, а потом ведь и Пачев, и Мечиев знали арабский. Этого было вполне достаточно для их редкого общения. Обоим в 1939 году присвоили почетное звание «Заслуженный деятель искусств Кабардино-Балкар¬ской АССР».
Жил Кязим в это время уже в Кичмалке, почти на равнине, недалеко от высокогорного урочища Аурсентх (Ауар Сырт), где традиционно летом выпасают скот. Переезд был вынужденным, так как сход селя разрушил часть Шики. Руководство района и республики настаивало на переезде жителей в более удобное для проживания место. Кичмалка находилась далеко, там все надо было начинать с самого начала, люди боялись ехать. У Кязима же имелся, как принято говорить сегодня, неограниченный кредит доверия, на него-то власти и возлагали все надежды. А он только что похоронил дочь Маймунат, а ее младшего сына Узеира забрал к себе, оставив двух старших детей в семье Султановых. Конечно, и он не хо-тел уезжать, но его сына Ахмата поставили во главе штаба по грядущему переселению. И поэт сдался, оставил родную саклю и родовое кладбище, переехал в Нагорный район.
