Возможно, в непереведенных текстах стихов есть строчки и о цветах или травах. Глаз Кязима не мог на них не остановиться. Он любил все совершенное, гармоничное, как и пророк, который, как известно, наслаждался запахом благовоний и видом такого привыч-ного для нас весной нарцисса. Только в Аравии головки этих цветов покрупнее и цвет насыщеннее, совсем как солнце или желтая глина. Когда французы перевели Коран и некоторые хадисы, они подарили миру европейский вариант имени пророка – Магомет и увлечение нарцис-сами. Один из хадисов гласил: «У кого два хлеба, тот пусть продаст один, чтобы купить цветок нарцисса, ибо хлеб – пища для тела, а нарцисс – пища для души»*.Жажда красоты никогда не умирает в человеческом обществе. Поэт Марина Цветаева достаточно лаконично и предельно емко выразила эту мысль в коротких строчках: «Распри, войны, будь спокойна, Лира, громче не бери и спокойно, и достойно дело вечное твори»**.
У Кязима было это «дело вечное», и он был приговорен к пожизненному постижению истины через слово.
А это написано в 1913-м, в зрелую пору жизни поэта. Почему он так настойчиво говорит о старости, об усталости:
Хоть в морскую погрузись пучину, –
От годов себя ты не избавишь,
Старость восвояси не отправишь.
И горести, как снег, посыпались на крыши.
Аллах, Аллах, взгляни на горы! В самом деле:
Их головы от бед и горя поседели.
Горе и беда на белом свете,
Мертвый хочет задушить живого,
А народ за все, за все в ответе.Ныне в мире правит злое время,
Нас, несчастных, плавит злое время,
Все живое давит злое время.
И сердца кровавит злое время.
Скажи мне, тревога, злая гостья моя,
Ужели другого нет у тебя жилья?Толкуют о царе, о войске говорят.
Налогов требут и требут солдат.
Кровавых рек поток, глухих громов раскат,
Аулы – как сады: побил их сильный град.
Конечно, из Европы война докатилась до Кабарды и Балкарии. 1344 джигита приняли участие в боевых действиях в составе Кабардинского конного полка, в том числе 173 балкарца. Боевыми наградами царское правительство отметило 427 кабардинцев и 58 балкарцев*. В каждом обществе создавались комитеты по оказанию помощи больным и раненым воинам. 14 февраля 1915 года членом Безенгиевского комитета был избран и Кязим-хаджи. Такое приближение к мясорубке войны только усилило его неприятие мира насилия и лжи, мира, где жадные руки похищали то, что должно было идти солдатам, где ненасытное чиновничество увеличивало поборы с крестьян под видом необходимости для фронта. Что ж, чужая совесть никому не известна, кроме Бога. Чужие дела не в нашей власти, поэтому Кязим меньше всего заботится о том, что скажут другие о его деятельности и его песнях, ему уже ясно, что народ в результате войны стоит на пороге еще не изведанных потрясений. Он не знает, каким словом будет называться то, что произойдет, но «терпенья больше нет, терпенья нет у нас!».
Похоже, однако, что терпение и умение «на зло внутри себя найти управу» на практике оказывается сильнее, чем кажется. Об этом свидетельствует сам Кязим, создавший в 1916 году поэму «Желтый кош». Здесь практически документальная основа, все произошло с реальными людьми, жившими тогда в Шики и Безенги. Сванский князь Чона ночью напал на балкарский кош, получил достойный отпор, но разбойников было куда больше, чем чабанов. Шаваев Молла ранил князя, убившего всеобщего любимца Гайду, но сообщники Чона бросили его на коше, угнав весь скот за перевал. Сельчане бросились вдогонку, чтобы вернуть свое добро и отомстить. Но здравый смысл, понимание, что «все одним насилием коваться не может, потому что жизнь сложна», что нельзя равнять всех сванов с их князем – «их народ, как мы, бредет вслепую средь буранов, как мы, кряхтит под тяжестью невзгод…», создали моральную предпосылку разрешить ужасный этот конфликт миром. Тем более что в сванском селении далеко не все обрадовались краденому:
Те, у которых нечего отнять;
Решили, чтоб враждебность ослабела,
Усилья к примиренью предпринять.Ведь это так естественно, так верно –
Согласием вражду переломить!
Народы были б счастливы безмерно
Соединить разорванную нить…
Чьи искренни и праведны сердца,
А те, кто захотел кровавой славы,
Пускай ее познают до конца.
А потом случились революция 1917 года, Гражданская война… Канула в Лету привычная, вполне предсказуемая жизнь людей. Политика и большевистская идеология разрушили патриархальный уклад горцев, им пришлось выбирать «красных» или «белых». Не вдаваясь в этот известный всем вопрос, все-таки надо заметить, что такая смена духовных ориентиров менее болезненна для молодых людей, а Кязиму было, как ни считай, за пятьдесят, а то и около шестидесяти лет. И как бы ни нравились лично ему большевистские лозунги о равенстве – мечте всей его жизни, вокруг лилась кровь. В этой непонятной пока войне погиб его первенец Мухаммат, боровшийся за власть Советов в Дагестане. Кязим не смог предать его тело земле, и могила его осталась неизвестна.
Личное мешалось со всеобщим хаосом, где не самые достойные люди вдруг объявлялись руководителями народа. Ему, как глубоко верующему человеку, пришлось пережить отлучение от церкви – религия была объявлена «опиумом для народа», духовным ядом. Как мудрый человек, Кязим понимал, что время расставит все по своим местам. Как поэт, долженствующий говорить правду, он затих, прислушиваясь к авторитетным людям и своей интуиции, чтобы понять, какая она и где она, эта правда.
Готовя всю жизнь почву для прорыва своего народа в мир веры и знаний, он почти ничего не знал о марксизме. Его же великий современник Генрих Гейне даже дружил с Марксом. Наблюдавший за ними А. Рюге записал, как Карл Маркс советовал Гейне: «Бросьте вы эти вечные причитания о любви и покажите поэтам-лирикам, как это надо делать – бичом». Но именно бича опасался немецкий поэт Гейне: «Социалистическое будущее, – писал он, – пахнет кнутом, кровью, безбожием и обильными побоями…»*. Поэт чаще проницает толщу времени, его предвидения нередко сбываются. Судьбой Кязима было уготовано, чтобы он прошел вместе с народом через кнут, кровь, безбожие, репрессии, депортацию. Прошел, чтобы остаться человеком, чтобы успеть сказать: «…чем честнее живет человек, тем трудней выпадает дорога»; и «в злобном сердце начало берет смерть того, кто не выдаст, не бросит»; и «как легко из хороших людей можно сделать поборников злого»…
Лавина слов и новых понятий обрушилась на шикинцев, как и на всю бывшую царскую Россию. И возраст, и духовное образование, и занятие Кязима выработали в нем особенное спокойствие и рассудительность, которые так влекли к нему людей. Он был цельным человеком, мечтавшим о равенстве. Но послереволюционная явь, построенная на пошлой полуправде, вынуждает его жить в двух мирах: реальном и, скрытом от посторонних глаз, творческом. Ему, ставшему «болью народной», в 1919 году открылось: «Я понял: честен путь большевиков. Они людей спасают от оков». В том же году он пишет «Сыну Мухаммаду»: «Ты отдал жизнь за правду и свободу, мой сын, куда ты скрылся от меня!» и «Отважные нужны род-ному краю, в большевики запишемся, как ты. Смотри, мой сын, я слезы вытираю, чтоб видеть солнце нашей право-ты». Рана его – потеря взрослого сына – кровоточит, он должен, как обещал, поддерживать новые веяния, но у него и у народа уже отнимают то главное, чем поддерживался его дух и во что он верил.
К мусульманам вначале отнеслись более терпимо, чем к православным. С января 1918 года, когда Советская власть объявила об отделении церкви от государства и школы от церкви, до августа 1929 года, когда была введена пятидневная рабочая неделя, фактически упразднившая воскресенье и религиозные праздники, вы-страивались отношения государства и православия. Упорствующие священнослужители были названы «классовыми врагами» и стали жертвами репрессий. Этой судьбы не избежали даже верховные иерархи, т.е. мит-рополиты. А мусульманам с декабря 1917 года власти гарантировали свободу веры и неприкосновенность культовых сооружений, служителям культа – равные со всеми права. Однако во второй половине 20-х годов государство сменило ориентиры: имущество, принадлежащее мечетям и медресе, было конфисковано, отменены традиционные суды и своды законов обычного права, стали закрываться медресе. Понятно, что речь шла о массовом внедрениии в народ социалистической идеологии, пролетарской культуры, ведь лидерами СССР ставилась задача поднятия общего культурного уровня масс, чтобы покончить с отсталостью страны и «озаботить» сознание людей политическими задачами. Конечно, это была немыслимо сложная проблема, ведь перепись населения 1926 года, например, дает весьма печальную картину. Среди сельского населения – оно составляло тогда абсолютное большинство – 55 % людей старше 9 лет не умело читать*. Политическая неграмотность вследствие общей неграмотности затрудняла понимание народными массами новой идеоло-гии, лишала их гибкости в политических кампаниях. Только время могло бы дать возможность разобраться обычным людям, как им следует жить. Но такого времени не было – нэп сменился коллективизацией, индустриализацией, которые сопровождались массовыми «чистками» общества. Ни одна область, ни один район огромной Страны Советов не избежали этого.
Андрей Платонов в 1922 году в неоконченных заметках «О любви» очень точно подметил бездушное ниспровержение культов: «Если мы хотим разрушить религию и сознаем, что это сделать надо непременно, т. к. коммунизм и религия несовместимы, то народу надо дать вместо религии не меньше, а больше, чем религия. У нас многие думают, что веру можно отнять, а лучшего ничего не дать. Душа нынешнего человека так сорганизована, так устроена, что вынь только из нее веру, она вся опрокинется»*
