Вот в это время и произошло на квартире у Вадима мое знакомство с Галей, находившейся в Нальчике на лечении в санатории «Комсомолец» и кем-то привезенной в тот субботний день на заседание поэтического кружка. Помнится, я опоздал, свободных мест не оказалось. Из кухни принесли табуретку, приставили прямо к дивану. На ней я и примостился, оказавшись рядом с Галей. И даже не обратил внимания на уголок подушки, выглядывающий из-за спины девушки. Посчитал, что здесь сидел Вадим, а потом его передвинули, а подушку убрать забыли. Миловидное, словно точеное лицо Гали, чем-то напоминающее лица японских гейш, в обрамлении жгуче-черных прядей волос, с одухотворенными, пронзительно-голубыми глазами притягивало взор. А голос ее, тихий и ясный, переливающийся, как галька под легкими речными волнами, голос, произносящий умные и искренние слова, прямо-таки завораживал внимание собеседника.
В девушку невозможно было не влюбиться с первого взгляда, так она отличалась от всех, находящихся в комнате, своим неземным видом. И это действительно было так – шли последние недели пребывания Гали в нашем мире. Но откуда было мне об этом знать! Даже то, что сидела она неестественно прямо, что ни разу за все это время не пошевельнулась, заметил лишь впоследствии, когда гостеприимная Нина накрыла стол. А до этого критиковал ее стихи, спорил без всякого повода, острил в меру возможностей, дабы привлечь внимание. Когда же все стали расходиться, намеренно замешкался, завел о чем-то незначащем разговор с Вадимом, ожидая, когда же встанет Галя. Она не поднималась. Лишь почувствовал, что напряглась вся, как струна, постоянно переводя взгляд от меня на дверь. Вот оттуда появились Николай и Виталий. Последний картинно произнес: «Карета подана, госпожа!». Они подошли к Гале с двух сторон, просунули руки под тело, соединив их замком, легко, словно пушинку, подняли ее, и, ступая бочком – коридор не позволял развернуться троим, – понесли вниз. Помню ту оглушительную пустоту, накатившуюся на меня, ту печаль, заполонившую душу, ту боль, которая заставила учащенно биться сердце.
А потом были встречи в санаторной палате. Разговоры о жизни и поэзии. Просьба принести стихи местных авторов. Стопка тоненьких сборников в разноцветных обложках, выданных мне в библиотеке микрорайона «Горный». И среди них книжица Кязима Мечиева – небольшого формата, в темно-зеленом переплете. Чем уж она привлекла внимание Гали, не знаю, но раз за разом я находил ее раскрытой на ее прикроватной тумбочке. Так в наши разговоры вошла поэзия Кязима, а лейтмотивом их стали строчки, нашедшие отклик в Галином сердце:
Храбрость, друзья, выбираем открыто,
Ибо людьми называться хотим! 1
Затем последовало обращение к поэзии Кулиева. И книга Кайсына как бы сама открылась на странице со стихотворением «Ночью в ущелье», а глаза вычленили из него две созвучные строки:
– Нет, мужайся, мужайся и знай:
Не для трусости мы рождены 2.
И вот что удивительно, призыв этот, кязимовский, произнесенный в начале века двадцатого, за десятилетия до невиданных испытаний, несет в себе твердое убеждение – если мы люди, нет и не может быть другой дороги, кроме дороги мужества. А призыв кайсыновский, когда эти самые испытания наступили, словно ответ ему, звучащий спустя полвека: да, мы выбрали мужество, ибо мы люди.
И как-то само собой получилось так, что объединенные – смыслом ли, судьбой ли, чувствами ли – строчки эти трансформировались в Галином и моем воображении, создав новые, чуть отличные:
Мы выбираем мужество,
Ибо хотим называться людьми!
Слова Кязима и Кайсына, ставшие для девушки символом ее последних дней, а для меня олицетворением всего того, что предстояло сделать: долгие месяцы были отданы работе над одноименной повестью, из которой увидел свет лишь небольшой отрывок, опубликованный в конце семидесятых в Советской районной газете внучатым племянником седобородого старца Хадисом Мечиевым.
Стихи Кязима – непритязательные и искренние – словно проложили тропинку к нашим сердцам, судьба поэта соединила на какое-то мгновение наши. Хотя и мне, и Гале было ясно, что уже через несколько дней наши дороги разбегутся и вряд ли нам удастся встретиться еще раз. Знала ли она, как мало ей осталось жить? Вряд ли, человеку хочется верить в доброе и светлое, тем более что здесь, в Нальчике, девушке стало немного лучше, у ее матери даже зажегся в глазах огонек надежды. Знал ли я, что Галя скоро уйдет? Знать-то знал, но даже не допускал мысли, что это произойдет так скоро. В жизнь мою, моей семьи смерть тогда еще ни разу не стучалась. А поэтому существовала где-то там, в другом, параллельном мире, не имеющем к моему никакого отношения.
Уже не помню, как возник разговор о том, что перед отъездом неплохо бы показать Гале достопримечательности республики. Говорили о Чегемских водопадах, Голубых озерах, даже Приэльбрусье, а когда спросили саму девушку, то услышали в ответ: «А можно съездить в Шики?». Возникло секундное замешательство, потому что никто толком не знал, где это селение находится, долго ли до него добираться, какая к нему ведет дорога и выдержит ли ее Галя. Но Виталик, а машина принадлежала ему, сказал, что дорога эта ему известна и проблем с доставкой груза (такой его отличал юмор) не возникнет. Само собой, поддерживая имидж «крутого», соврал не долго думая, а потом отступать уже было некуда.
Так мы и оказались на родине Кязима. И если до Безенги добрались без особых приключений, то в Шики, неоднократно уточняя дорогу у косарей, удивленно разглядывающих нашу легковушку, еле-еле доползли: водитель из Виталика был не ахти какой, а в теле Гали, хоть и обложенной со всех сторон подушками, каждая кочка отзывалась болью. Потом машина заглохла, и мы понесли девушку на руках. Она действительно была легкой, но уже через сотню шагов, легкость эта буквально придавливала к земле. Пот заливал глаза, смахнуть его с лица невозможно, так как для этого надо остановиться, а значит, опустить Галю на землю. Видно было, как неловко она себя чувствовала, как вытягивала голову на тонкой шее вверх, словно пытаясь выпрямиться, взлететь, облегчить нам путь. Мы, не сговариваясь, остановились у покатого камня, бережно опустили свою ношу. И потом останавливались еще несколько раз. Так и добрались до аула, от которого остались одни развалины.
Тогда еще не было мемориального комплекса, а показать нам жилище Кязима оказалось некому. Не нашли мы и кузню. Травяные заросли скрывали от глаз разрушенные постройки, в которых еще каких-то тридцать пять лет назад жили люди, но казалось, что жизнь ушла отсюда неизмеримо давно, чуть ли не столетия назад. Смотреть было не на что.
В общем даже у меня, не говоря уже о прагматичном Виталике, возникло чувство какой-то непонятной обиды. Ехали-ехали, чуть ли не жизнью рисковали, а в результате ничего интересного – ни башен сторожевых – почему-то всем хотелось увидеть именно их, ни каких-то других исторических памятников: трава, одна трава кругом, да скрывающиеся под ней камни, да горы, плавящиеся в солнечном мареве.
Зато Галя вся сияла – лицо ее, покрасневшее от горного солнца, оживилось, с него не сходила мягкая улыбка, губы шептали какие-то слова, вскоре прозвучавшие и для нас. Не помню всех, но строчка, ставшая рефреном четверостишия, запала в сердце:
Хромой Кязим из старой кузни
На мир восторженно смотрел…
И ощущение, что эта девушка испытывает праздник, что она по-настоящему счастлива, что происшедшее сегодня останется навсегда в ее памяти, заставило по-другому посмотреть на окружающий пейзаж. А когда она начала декламировать – громко, отчетливо, с чувством – мечиевские строчки, то мир поэта мгновенно приобрел реальные и зримые очертания. И перед глазами возникла старая сакля поэта, которая
…немало
Мне счастья и горя дала.
От вьюги меня охраняла,
Зимой не жалела тепла.
…………………………………
Надежды, восторги, досады
Ты честно делила со мной.
В ненастные дни, в снегопады
Была для меня ты броней.
…………………………………
Я здесь бормотал свои строки
В тепле твоего очага.
Кто б ни был он – близкий, далекий, –
Ты гостю была дорога…
И через десятилетия донесся его плач о потерянном сыне,
родной кровиночке Мухаммате,
унесенном кровавым вихрем:
Слагаю стих, но строчка тяжела мне,
И душат, душат слезы мой рассказ.
Слова стоят, недвижные, как камни…
Мой сын, как рано ты ушел от нас!
И стали близки и созвучны слова,
произнесенные до тебя,
но обращенные и к тебе:
Каким бы, мир, ты ни был горьким морем, –
Тебя мы любим, ты – наш отчий дом.
Пускай тропа в снегу, – мы с бурей спорим,
Сквозь вихрь и снег мы все-таки идем!
Стихи, словно мелкие камешки, один за другим скатывались по зелено-бархатистому ковру горы, находя покой, – одни под цветистым кустом, другие на тропинке, протоптанной коровами – вероятно, среди них была и кязимовская – «ласковая, с лысинкой во лбу»6. А третьи добегали до горной речки, журчащей где-то невероятно далеко, и омывались чистой струей, и уносимые ей продолжали свое путешествие.
– Кязим! – сказала, словно позвала Галя.
И в пронзительной тишине того августовского дня, нарушаемой лишь несмолкаемым пением цикад да птичьими руладами, вдруг послышался далекий-далекий человеческий голос:
– Зим-зим-зим… – прозвучало в ответ.
– Кязим! – голос Гали зазвучал громче.
И ответ пришел более четкий.
– Кязим! – кричали мы один за другим, вкладывая в это имя все переполнявшие нас в тот момент чувства: радости от величия окружающей природы, света юности, чистоты помыслов, безбрежности, вековечности грядущего. И юные голоса наши, сталкиваясь, переплетаясь, пронзая друг друга, усиленные неизвестно откуда взявшимся ветерком, бились о далекие горы и возвращались к нам, словно из глубин прорвавшегося времени.
– Кя-зим! Кя-зим! Кя-зим! – звучало сверху, откликалось снизу, доносилось справа, слева, с неба, и даже, казалось, прорывалось чрез земную толщу. Это были наши голоса, но вплетался в них и голос поэта. Это были наши чувства, но разделял их и он – кузнец, «стихи, слагавший у горна»7. Это была наша молодость, но где-то, совсем рядом, может, за ближайшей скалою, пряталась его, мечиевская, та самая – «молодость, молодость, мира основа», что была «на мгновенье подарена снова»8. Говорило с нами эхо, а казалось, поэт…
Что было потом? Вопрос старика в Безенги: «Нашли, что искали?». И дружное Галино и мое: «Нашли!». Дорога домой, пролетевшая как одно мгновение. Поезд, уже через день, увозивший девушку из нашего города.
