Пришла к нему женщина и попросила запретить своему родственнику курить и пить спиртное. Кязим выполнил просьбу, но этого женщине показалось мало: «Хорошо, чтобы и бузу он не пил». Такое желание вызвало улыбку Кязима: «Ты хочешь, чтобы он умер от жажды?». Здесь два подхода к проблеме – механический у просительницы и реальный у Кязима, который, как известно, любил этот ячменный напиток. А для суфия рабочим механизмом всегда была реальность. Он наблюдал, вникал в суть, прикладывал ко времени, избегал одностороннего толкования вещей и явлений. К этому стремился Кязим. Он избрал для себя путь пророка Мухаммеда – жизнь среди людей. Мы не знаем, какие рукописи он сжег на-кануне депортации, не знаем, какие были спрятаны в сундучке, закопанном в огороде, мы также не знаем, какие стихи были в тех двух тетрадях, что накануне войны были отданы в Союз писателей и сгорели, как говорят, во время пожара.

Но живы еще люди, которые помнят его самого, манеру общения и поведения. Самые пожилые рассказывают, как он проводил пятничную молитву в шикинской мечети, ста-новясь впереди всех и показывая, что и как следует делать. Те, кто помладше, вспоминают, что кузня его являлась местом притяжения, каждый из них любил там бывать и был счастлив раздувать огонь в горне. Их привлекали истории и шутки, которыми Кязим наставлял молодежь на путь истины. Здесь же вершилась справедливость: голодный получал кусок ячменного чурека с сыром, отчаявшийся – необходимый совет, растревоженный – разумное толкование его сна, влюбленный – ободрение, гость – уважение, а старик – почтительность.

Здесь не было лишь одного – поспешности, которая движет обычным человеком и заслоняет поэтому истинную суть. Кязим был нетороплив, но бесконечно внимателен к тому, что говорили люди. А посему понимал их проблемы лучше, чем они сами. Конечно, по-другому и не могло быть: он чувствовал и осознавал свое единство с человеческой породой, и связь его с миром людей была естественной, любовной. В «Мекканских откровениях» Ибн аль-Араби говорит о трех видах любви: Божественной, духовной и природной. «Божественная лю-бовь есть любовь к нам Аллаха и наша любовь к Аллаху. Ее называют «Божественной» и в первом, и во втором случаях». Два других вида относятся к общению людей между собой. Духовная любовь человека «отделяет и отличает его от любви животных», но она достаточно редкая. Природный же тип любви «присущ ныне большин-ству людей», – говорит аль-Араби. «Обладатель природной любви тот, кто стремится удовлетворить все свои потребности, независимо от того, радует это возлюбленного или не радует»*.

Этот вывод, сделанный в XIII веке выдающимся представителем мусульманского суфизма, вряд ли устарел и сегодня; без сомнения, Кязим, обучаясь богословию на Востоке, получил представление о том, что любовь есть причина и движущая сила бытия Вселенной, что не будь ее, ничего не существовало бы. Как и классики арабской или персидской литератур, он понимал возлюбленного как метафору, как символ той глубины, где душа сливается с самим Аллахом.

Однако объяснить подобные вещи достаточно сложно и сегодня, а в XIX веке он просто обязан был говорить на народном языке, где были бы понятными все знаки, символы, термины. Его духовная любовь изливается на всех страждущих, и к нему едут и идут со всех обществ Балкарии. Кязим одарен настолько, что, выслушав просьбу сочинить плач по погибшему, тут же создает величальную песню, содержащую такое множество тончайших психологических характеристик ушедшего в иной мир, что сам проситель, все это и рассказавший, бывает потрясен глубиной и точностью портрета. Говорят, Кязим часто улаживал споры между родственниками жениха и невесты. Его дар убеждать примирял врагов, заставлял отступать неправых, ведь он всегда говорил только правду. Репутация его в этом смысле была безупречной, а мудрость несомненна.

Здесь очень важно не забыть, что Кязим никогда не был богатым. И если он не всегда мог, как пророк Мухаммед, помогать близким из своего кошелька, то творил добрые дела и удерживался от зла, что тоже есть милостыня. И если к нему в кузню пришел мальчик и принес в руках ничем не прикрытое лезвие косы, а Кязим сплел травяной жгут и обернул им острый предмет, могущий причинить ребенку боль и вред, то это любовь к человеку или нет? А если зажиточный аульчанин принес кусок металла, чтобы сделать зуб для сохи, и Кязим выковал его, но отдал бедняку, пристыдив первого, готового скандалить, что у него достанет средств на пять таких предметов, а у этого горемыки нет денег, чтобы купить железо, – это ли не милосердие?

Он не лицемерил и не делал над собой усилий, когда раздавал большую часть принесенного ему малоимущим шикинцам. И в этом, а не только в проповеди, в мечети, он был настоящим мусульманином. По одному из преданий, Мухаммед учил, что человек, который поднял и отбросил с дороги колючую ветку, в глазах Бога, возможно, совершил более существенный акт милостыни, чем человек, пожертвовавший часть имущества. Потому что этот поступок был продиктован бескорыстной любовью к ближним, и вообще ко всем, даже незнакомым, тем, кто ходит босиком и может о колючки поранить ноги.

Кязим знал, что вершимое по любви стоит дороже того, что делается из чувства долга. И был, в этом смысле, слугой Божьим, тем редким из людей, «кто ходит по земле смиренно, и кто на обращенную к ним речь невежды спокойно отвечает: «Мир!» …кто не транжирит, тратя, и не скупится (в благочестии своем), а ровен в этих двух деяниях»*.
«Сегодня князь Сюйюнч Ахмата-бедняка ударил палкой – и голову рассек. Той палкой ранен я, и рана глубока: душа моя в крови, – не заживет вовек», – в этом весь Кязим с его неспящей совестью рядом с откровенным бесстыдным попранием сильным, властным хозяином аула морального закона, вписанного Богом в сердце каждого человека при рождении. Неравенство и по-существу физические законы выживания в обществе заставляют поэта поднимать свой голос в защиту слабых. Кому-то, может быть, хотелось, чтобы Кязим возглавил восстание против угнетателей, но он был миротворцем по самой природе своей души, и он должен был называть вещи своими именами, т. е. показать, что есть добро, а что зло. При этом он не бесстрастен: «Бесправие невыносимо, противен мучительный гнет, и сердце болит у Кязима, и гнев ему спать не дает!».

С таким настроением и ответственностью за обездолен-ный люд он создает в 1907 году поэму «Раненый тур» – небольшой шедевр большого поэта. «В горах у нас грамотных мало, живет в темноте наш народ, и многих неволя сломала, и голод вздохнуть не дает»; «У нас отнимают и поле, и хлеба голодный запас, но сказки, но песни о воле никто не отнимет у нас», – здесь все о свободе, о добре и о злобе, о милосердии голодных, но способных к великодушию людей. Они не ждут, что им самим кто-то поможет, что кто-то оценит их душевный порыв, просто они знают, как следует поступать, чтобы жить в ладу со своей совестью.

Охотник Хашим и его жена олицетворяют носителей того самого нравственного закона, что вложен Богом в человека, а князь Джамбулат и его слуги – из тех, что попрали его, заменив этот закон исключительно личными интересами. И если Хашим убивает волка, преследующего раненого тура, даруя тому возможность возвращения в родное стадо, то этим свершает высшую справедливость – нельзя добивать слабого. Если бы волк и тур сражались на равных, вряд ли вмешательство Хашима было уместным. Но тур уже был поражен чьей-то пулей, потерял силы, и волк был в этой ситуации просто убийцей, гнавшим раненого, «чтоб крови горячей напиться». «Охотник стремился ко благу: у бедных свобода в чести», – гордится Кязим, а жена Хашима, благодаря его за спасенную жизнь, утешает, что детей покормит мучной похлебкой вместо мяса.

Иначе выглядит вся эта история в глазах разгневанного князя, который не получил в этот вечер ни турьих рогов, ни турьего мяса: «Мужчина жалеет ли тура?». «И палкой с железной наделкой Хашиму удар он нанес». Но поднявшийся с пола охотник, «как ловчий на зверя», бросился на князя. Нет, не безмолвствует муза Кязима, человек должен уметь себя защищать, отстоять свою честь, да вот силы не равны: «… множество слуг, как волчья жестокая стая, на ловчего кинулись вдруг». «Рука от побоев сломалась, а сердце – от горьких обид», но правда и подлость жизни в том, что некому было помочь Хашиму, некому было вступиться за него, и «пулей ничьей не наказан, не пал окровавленный волк».

Большая дерзость, ведь волком Кязим называет князя. Поэма гуляет по балкарским аулам; разве она утешает и примиряет с несправедливостью? Конечно, нет, она формирует солидарное представление бедняков о том, что у них общая судьба, что надо держаться друг друга, надо защищать друг друга, а подлинное возмездие осуществит Бог. И может быть, надеется Кязим, пространный рассказ о раненом туре «горцу поможет найти в себе силу бойца и камнем воткнется, быть может, в пустые и злые сердца».

Народ не безмолвствует, быть может, от его имени Кязим бросает вызов насильникам, дабы знали, что боль народная копится, что горькие песни рано или поздно объединят людей. Кязим не заблуждается в том, что князья его ненавидят, да не смеют его тронуть: «Из Мекки пришел я с чалмой!». Смерть и тюрьма угрожают поэту, но он уверен, что «народ меня в горе не бросит: я болью народною стал».

Эпическая сила «Раненого тура», переведенного на рус-ский язык Семеном Липкиным, волнует нас так, как если бы мы сами были свидетелями и участниками тех событий. И даже если бы Кязим вообще ничего не написал, кроме этой поэмы, и тогда можно было смело сказать – это и есть народный поэт, здесь и характер балкарца, и его быт, и занятия, и его боль, и его стремление к свободе и справедливости. Кому-то, может, не понравится, что не зовет Кязим к вилам и топору, что выглядит беспомощным, не видя сил, которые смогли бы помочь горцам, но у него другая задача, для его времени самая главная: объединить свой народ вокруг достаточно простых, но немеркнущих истин, дабы было что защищать, для чего рожать и растить детей, во что верить и ради чего жить.

Он опять использует восточный сюжет – поэма названа «Бузжигит» – и это неизбежно, потому что у поэта появляется больше свободы в изображении тех мест и конструирования обстоятельств, которые в теснинах гор были бы недостоверны. Зато впечатления и чувства он вкладывает свои, незаемные, выстраданные и долгими зимними ночами, и приобщенностью к повседневным заботам аула, и сравнением увиденного и услышанного в чужих краях с тем, чем живет Балкария и балкарцы.

Старый Зодчий, отец Бузжигита, это ведь сам Кязим: «трудилась дни и ночи седая голова»; «я шел дорогой длинной, для светлой цели жил, и с деревом, и с глиной, и с камнем я дружил». Это он, Кязим, как и Зодчий, учил своих детей, что «лишь доброта бесценна, лишь правда не умрет». Надо владеть ремеслом – «мы для труда родились»; «построив, умираем, но остается дом». (От Кязима тоже осталось кое-что из сделанных им в кузне Шики предметов.)

«Я любил живых людей», – нравственная максима старого Зодчего, которую он передает сыну, чтобы тот остерегся славы, денег – это все бренно, а вот радость бесценна. С такими наставлениями едет Бузжигит в другие земли. Конечно, там он встречает красавицу. И любовь наполняет их сердца. Но отец девушки – всесильный хан, он повелевает тайно убить Бузжигита, а сам готовится к свадьбе с равным себе богачом. Зулейха, узнав, что любимого больше нет, умирает возле него, и склеп навсегда скрывает их от жестокого мира. Люди и сегодня упорно смотрят сентиментальные индийские фильмы, а сколько девочек и мальчиков получают имена полюбившихся героев бразильских сериалов никто ведь не считал. Мечиевскими Тахиром и Зухрой мы продолжаем богатеть и сегодня, имена Зулейха, Зуля тоже не позабыты.