КЯЗИМ: услышанное слово

* * *

Отцом балкарской литературы по праву считается Кязим Мечи-ев. Этому большому поэту маленького народа довелось еще до ре-волюции расчищать поэтическую балкарскую ниву, собирать семе-на, сеять их и сторожить посев от истребления и потравы.

В творческой биографии Мечиева различаются два периода: до-революционный и советский. Многие стихи и песни поэта, создан-ные им до Великой Октябрьской революции, затерялись или дошли до нас лишь частично, а целый ряд его произведений вошел в устно-поэтическое творчество балкарского народа. Из произведений, со-зданных поэтом еще в XIX веке, обращает на себя внимание песня «Жалоба горянки». В ней Кязим рассказывает о прошлой мрачной жизни балкарцев, когда везде были видны «насилия черные следы». Певец с большой поэтической силой, в духе фольклорной традиции нарисовал жизнь девушки-горянки, которую родители оторвали от любимого и продали «за дюжину тощих баранов и тройку угрюмых ослов» старику-тирану. Измученная и оскорбленная горянка «серд-цем стремится» к своему любимому. Обращаясь к нему, она гово-рит: «Я жду тебя ночи и дни, со дна беспросветного ада ты в горы меня подними». Но «суровы законы для бедных людей». Ее воз-любленный тоже рожден «в сакле сырой», тоже вспоен «не айраном, а горем и дымной нуждой». К концу песнь превращается в плач. Любовь горянки, как птица, бьется «в холодных руках старика». <…>

Уже для дооктябрьского творчества К. Мечиева характерно большое тематическое разнообразие. Он пишет философские стихи «Правда», «Труд», «Что делать мне?», «Смерть придет», поэму о страданиях народа «Раненый тур». Свое внимание поэт сосредото-чивает на политических событиях, которые определяли судьбу народа. В стихотворении «1914 год» день начала Первой мировой войны народный поэт назвал «черным днем».

В мир пришел черный день, 
Много горя принес он – черный день,
Рыдать нас заставил черный день,
Землю сжигает черный день.

В его стихах о труде мы находим мудрые изречения: «...дурной человек только ленится... лентяй – ходячий мертвец». В труде поэт видел мудрость жизни и назначение человека. В нем он находил утешение и радость...

Поэт утверждает, что творения человека бессмертны, они силь-нее и старости, и самой смерти. Не все подвластно смерти, говорил мудрый Кязим. Смерть приходит, но «только тело человека берет с собой». То же, что человек создал, в том числе и стихи поэта, «оста-ется на земле».

Обладая богатейшими познаниями и большим жизненным опы-том, впитав в себя мудрость народа, Кязим Мечиев превыше всего ставил правду народную и вдохновенно говорил о ее необоримости. Одним из лучших его стихотворений по праву можно назвать стихотворение «Правда»... даже в подстрочнике нельзя не ощутить глубины философской мысли и поэтической прелести. Правда представляется поэту в виде скалы, которая никогда «не разрушится». И нет ничего сильней правды. «Она не заблудится в тумане», «она не погибнет, сорвавшись со скалы». Это она «насильникам свалила головы... спаслась от царей... вылетала из темниц». Ее, как говорит поэт, «железные путы не сгубили». Правда «не умрет, не сгинет, ни один меч не перерубит ее; копыта коня насильника не раздавят ее, и кинжал не врежется в сердце ей». В стихах Мечиева дооктябрьского периода слышится стон подневольного народа *.

Д. Бычков, В. Пипинис

* * *

Совершенно нельзя правильно представить литературный про-цесс и развитие балкарской советской поэзии без анализа творче-ства Кязима Мечиева…

Между тем местное издательство не выпустило еще ни одного сборника поэта, о нем не написано ни одной литературоведческой статьи, его имя лишь изредка упоминается в общих обзорах...
Любовь балкарского народа к своему певцу безгранична. Из-вестно, что Кязим был мастером кузнечного дела. И о нем, как о ле-гендарном нарте Тлепше, хо¬дили в народе легенды: «Стоит Кязиму шепнуть железу, и оно послушно погнется. Ты отправ¬ляешься в дальний путь, хочешь удачи, пусть твоего коня подкует мудрый Кязим»*.

Д. Бычков, Б. Пипинис

 

* * *

Ясность, четкость, мудрость мысли, простора и доступность – вот что придает силу и очарование стихам Кязима. Именно эти ка-чества содержит светлое по мысли и чеканное по словесному узору четверостишие:

Холмик мы не приравняем к скалам
Ветке садом слыть не подобает.
Выживает раненный кинжалом,
Раненный любовью погибает.

…Судьбу больших, страстных и благородных художников слова нередко сравнивают со звездной судьбой. В бесконечном океане Вселенной гаснет звезда, но пройдет много тысяч лет, а свет ее все будет идти на землю. Истинные поэты, как и крупные звезды, живут и после кончины. Нет среди нас Кязима, но лучи его творчества светят и еще долго будут светить, неся людям радость, вызывая прекрасные чувства**.

Д. Бычков

* * *

Необычная песня имела и необычного творца. Сложил ее горец-кузнец, житель заоблачного аула Шики, прилепившегося против гранитно-ледяной безенгийской твердыни, человек с глазами ребен-ка и разумом мудреца, неусыпная совесть мирного народа скотово-дов и охотников – правдолюбец Кязим Мечиев.

К пылающему горну его кузницы, воздвигнутой из продымленных, вековечных глыб, люди приносили не только иступившиеся мотыги, поврежденные ружья-самопалы, выщербленные серпы и косы, – они шли на веселый звон железа со своими радостями и печалями, со своими надеждами и невзгодами. Одних он приветствовал учтивым словом, другим давал добрый совет, третьих сурово обличал и гневно стыдил. Не было в горах такого события, большо-го или малого, благородного или унизительного, которое не нашло бы отклика в смятенном сердце Кязима. Оставив привычный молот, брал он обожженными пальцами не менее любимый свой инструмент – верное перо, чтобы до рассвета бодрствовать над раскрытой тетрадью в самодельном кожаном переплете. Сложенная из грубых булыжников каморка, где уединялся поэт с обликом степенного пастуха, была тесна, холодна, сумрачна, и все же он видел отсюда дальше других, чувствовал горячее многих, и дума его, оглядывая настоящее, упрямо стремилась в будущее.

Удивительные строки, полные глубинной правды и высокой поэ-зии, расцветали здесь, в каменной тишине, на скудных листках, по-соседству с темными безднами и светлыми вершинами... Горе бед-няков не имеет ни начала, ни конца. Разве сосчитаешь камни в реч-ной долине или холодные дробинки, летящие из холодных туч? Бе-ды падают на смиренный очаг скромной семьи, «как снег ночной в черные трубы саклей, как листья лесные на замерзающую землю». Вот старая мать пригорюнилась у сакли – поджидает сына-охотника. Тяжкие предчувствия теснят ее иссохшую грудь: там, в звериных расщелинах, может прогрохотать коварно дремлющая лавина, может нежданно сверкнуть кинжал злопамятного кровника, может оскалить клыки, брызгая бешеной пеной, проклятый кабан. «О, пощади его, родного, безжалостная судьба! Осени тропинку храброго, орлиная тень удачи!..» Где-то коченеют пастухи, застигнутые свирепым ураганом... Плачут сироты, протя¬гивая ручон-ки к померкшим углям... «Серый камень со скалы сорвался», и никогда ему не возвратиться назад, никогда не подняться из пропа-сти... Лучше быть серым камнем на родимой скале, чем отверженным скитальцем в чужих землях... Багряные маки на белом снегу, багряные костры над изломами ледников, – это раненый тур умира-ет вместе с зимним вечером...
Много зла, много крови, много печали...

Но все же есть в мире такая правда, такая красота, такая любовь, которые дают сердцу сладкую отраду, рукам – необоримую силу, а думам – бодрящую надежду, которые слитно живут в одном слове, в благостном слове – труд! Счастлив тот, кто взмахом молота расплющивает жаркое железо, кто обтесывает угловатые камни, возводя крепкие жилища, кто засевает пашню хлебными зернами, доит коров, треножит коней. Он, трудолюбивый кузнец-песенник, слагает хвалу рукам, которые ни разу не были запятнаны людскою кровью. Только красная окалина да белая известь въедались в их загрубелую кожу. Слава честным широким ладоням, изборожденным следами работ!

Прав кто-то неизвестный и вдохновенный, сказавший о Кязиме: искры его кузницы летели к звездам, а песни его сердца – к живым сердцам.

Ни одна песня, рожденная горячим сердцем Кязима, не заплуталась в гиблых туманах, не упала в пропасть, как подбитая перепелка, – каждая находила верный путь. И самой быстрокрылой из них была «Жалоба горянки», грустно-мучительная жалоба, вобравшая в себя робкие мольбы и приглушенный плач множества безвестных сестер. Так белогривая горная речка вбирает в себя набегающие со склонов бесчисленные потоки и ручейки – холодные слезы камней *.

М. Киреев

* * *

Один из них, балкарец Кязим Мечиев, хромой, курчавобородый кузнец с ясными карими глазами, житель заоблачного аула в Безен-гийском ущелье, складывал свои кованые стихи под звон искусного молота, под говор ледяного потока. Пастухи и охотники, люди сурового крестьянского труда, уносили от его пылающего горна… такие дары, такие сокровища, которые не добудешь ни силою грозного оружия, ни блеском коварного золота, которых нет в кла-довых даже у самых честолюбивых богачей, – они уносили песни, прекрасные песни, наполнявшие душу радостью красоты, светлой печалью и жаром отваги.

Во мгле высокогорной ночи, среди за¬снеженных гранитных вершин мерцал, не угасая, одинокий огонек. Чуть приметный, зате-рянный в каменных громадах, он показывал дорогу заблудившимся путникам, обнадеживал и звал вперед уставших и обессилевших **.

М. Киреев

* * *

Стихи, песни и поэмы Кязима – это задушевный рассказ о жизни тружеников-горцев, рас¬сказ то сурово-мужественный, то ласково-нежный, то кипящий пламенным гневом, то полный глубокого раз-думья.

Подобно лучшим своим современникам и соседям – осетину Коста Хетагурову и кабардинцу Бекмурзе Пачеву, – балкарец Кязим с душевной болью размышлял о судьбах родного наро¬да, его неиз-бывных бедах и страданиях.

Кязим сложил много песен, но среди них есть одна, особенная, выразившая целую эпоху в страдальческой жизни женщин-горянок. Она так и называется: «Жалоба горянки».

Печален был мотив этой песни. Измученная душа молодой де-вушки билась и трепетала в ней, подобно птице, истерзанной ураганом:

Нет солнца – и горы мрачнеют.
Есть солнце – светлеют опять...
Но людям, чье сердце, как камень,
Любви и тоски не понять.

Она любила, и юность ее расцветала, окрыленная радостным чувством. Но вот наперекор этому чувству выступает жестокий обычай, темный закон темной и бед¬ной жизни. Девушку отдают в же¬ны дряхлому богачу.

Как скот продают на базарах,
Продали меня за калым.

Кажется, что за этим протяжным плачем наступит безысходная тишина – тишина немого камня. И вдруг, пересиливая напев покор-ности и отчаяния, пробивается как бы другой голос – голос протеста, голос, обращенный и к старшему поколению, и к молодому.

Пусть девушки наши не знают,

Что значит такая беда.
Пусть девушки наши не будут
Так горестно жить никогда!

«Жалоба горянки» была жалобой целых поколений обездоленных, бесправных женщин. Песня тревожила и воспламеняла живые души, она заставляла грустить и задумываться, песня просила отве-та: когда же придет пора человеческого счастья *.

М. Kиреев

* * *

…Давно уже нет среди живых этого большого человека, отца балкарской литературы. Но ему суждена особая жизнь, та, которой бывают удостоены люди возвышенного подвига, слившие порывы своего духа с думами и чаяниями народа.

Вот мы, несколько друзей-писателей, перелистываем получен-ную из типографии, любовно сделанную книгу, на обложке которой краткое, выразительное слово – «Кязим». Вошедшие в нее стихи, поэмы и песни собраны из давних, пожелтевших газет, из журналов и сборников. Но есть еще один источник, откуда взяты творения Кязима, – это народная память.
Произведения Кязима были необходимы его народу, как воздух, как зори, алеющие над снежными верши¬нами, как тропы, ведущие к чистым ключевым родникам, как посвист крыльев вольных птиц, парящих над скалами.

Ниже спускаются и подтаивают ледники, обрушиваются гранит-ные глыбы в желтопенные реки, гордый орел, одряхлев, падает на утесы. А добрая песня незыблемо живет в народном сердце *.

М. Киреев

* * *

Кязим Мечиев первым сделал балкарскую речь языком литера-туры. Он развил и значительно обогатил традиционную форму бал-карского стиха, организовал его ритмически и композиционно. В балкарский стих он ввел парную и сплошную рифму, сюжетную по-следовательность, расширил предметный мир поэзии, обогатил се новыми жанрами.

В творчестве Кязима Мечиева впервые заговорила личность, протестующая против насилия, утверждающая справедливость. Он стал выразителем дум и чаяний своего народа, носителем лучших его черт **.

А. Теппеев

* * *

К. Мечиев широко использует в своем творчестве прием контра-ста, противопоставлений – создает особую, свойственную только ему поэтическую систему. В его стихах торжествуют мощные, ни-кем еще в горской поэзии не испробованные, словно изваянные из камня, и в то же время живые, гибкие рифмы, усиливающие звучание и самой строки в целом, и «подкрепляющие» соседствующие гла-гольные рифмы. Он преобразует присущие народному песенному творчеству рифмы, делая их столь подвижными и выразительными, что они оказываются способными обозначить не только дей¬ствие, но передать смятение чувства и биение мысли лирического героя.

Утверждая этический кодекс горцев, выработанный в веках, ис-пытанный в суровой жизненной борьбе, К. Мечиев доказывает его полезность обществу. Он противопоставляет в своих стихах такие черты человеческой натуры, как храбрость и трусость, верность и предательство, честность и низость, и достигает этим возвышенного желания правды, свободы и справедливости, пробуждает в людях отвагу и стойкость в борьбе.

Но если противопоставление таких черт человеческого характера, как храбрость и трусость, честность и низость, таких явлений природы, как снежные обвалы и сенокосные луга, солнце и гроза, зима и лето, находится в непосредственной близости к фольклорной традиции, занимает основополагающее положение в поэтике устно-поэтического народного творчества, то такие сравнения и антитезы, как страны мира и кизячный дым родного очага, судьбы воробья и народа, князя и топора, неожиданны и являются философско-поэтическими открытиями Кязима Мечиева *.

А. Теппеев

* * *

Это наш Пушкин, наш учитель, преподавший нам уроки Добра, Правды, Справедливости и Мужества, начиная с «Колыбельной песни», которую мы слышали еще в младенчестве от своих матерей, и кончая мудрым «Разговором со старостью», глубокую суть которого, наверное, поймем до конца лишь при вступления в осень своей жизни.

Первые шаги в мир большой литературы мы делаем от сакли Кязима и, добравшись до вершин, всегда помним, что материнским молоком наших знаний является его поэзия.
Кязим научил нас смотреть на мир широко раскрытыми добрыми глазами*.

З. Кучукова

…Стихи К. Мечиева, созвучные чаяниям и интересам крестьян-ских масс, исходившие из глубины народной жизни, пелись на сва-дьбах и различных торжествах, во время отдыха и труда. Люди наслаждались его песнями, глубиной его мыслей, образностью, поэ-тичностью языка.

Мечиев знал все о своем народе, жил его болями и страданиями, был совестью, надеждой и маяком каждого горца**.

А. Мусукаева

* * *

Труд творческий представляется в поэзии Кязима Мечиева как взлет этических и эстетических устремлений человека. Эстетика труда связана с понятием «мастерство». Мастерство роднит поэта и камнетеса: оба заняты созидательной, общественно ценной работой. У истинного мастера немые и хо¬лодные «камни поют под мо¬лотком», становятся украшением дома, города. Мастерство вечно, как любовь и солнце***.

М. Гуртуева

* * *

Интимная лирика Кязима Мечиева и Косты Хетагурова воспри-нимается нами как одна из форм выражения тоски по красоте и гу-манистическим идеям, как средство прямого призыва к совершенству человеческих взаимоотношений. Романтизируя чистоту чувств женщины, слагая ей гимны, поэты Северного Кавказа выражали свой протест против грязи и фальши, контрастирующих с внутренней красотой и нравственным максимализмом женщины. Ее любовь обожествлялась и возводилась в культ.

Обожествление любимой, ее душевной чистоты для балкарского и осетинского поэтов не является уходом от противоречий действительности – скорее, является стремлением постигнуть жизнь в ее контрастах, несовместимых гранях. С другой стороны, любовь для них – попытка обрести опору бытия, путь к счастью. Ибо для человека, живущего в эпоху «страшного мира», любовь оставалась единственно возможным пристанищем души. «В мире все бренно: исчезнут слава и богатство, вечны лишь дружба и верность», – размышляет К. Мечиев. Без любви человек теряет связь с миром, энер-гию, окрыленность духа.

«...И жизнь без тебя не нужна!» – восклицает К. Хетагуров. В другом его произведении горец-бедняк признается любимой: «Жить без тебя не в силах я».

Вполне закономерен вопрос о причинах художественно-эстетической и мировоззренческой общности двух выдающихся представителей литературы осетин и балкарцев. Как та или иная литература может испытать влияние другой, если нет языкового общения? К тому же между К. Хетагуровым и К. Мечиевым не было временного пространства: они создавали свои произведения независимо друг от друга, с одной стороны, а с другой – боль¬шинство стихотворений осетинского поэта, перекликающихся с произведениями балкарца Кязима, было написано на русском языке. Ведь многие поэты окраин России, в том числе и Мечиев, не могли обращаться к русскоязычной литературе посредством знания языка, хотя формирование литератур, однотипных с русской, и не только с ней, но и с украинской, белорусской, литовской, сейчас ни у кого не вызывает сомнения. Например, в творчестве Мечиева наблюдается бесспор-ная общность как с великими поэтами Востока, так и с творчеством крупнейших реалистов – Горького, Некрасова, Туманяна и других, хотя об их связи или о том, что Кязим обращался к творчеству названных художников, говорить не приходится. <…>

Осетин и балкарцев связы¬вает многое: общность психологии, соци¬ально-общественной практики, быта, традиций, обычаев. Опре-деленную роль играет и устное народное поэтическое творчество. Не случайно в поэзии К. Хетагурова и К. Мечиева встречаются одни и те же образы, притчи, используемые для выражения той или иной концепции, конструктив¬ной мысли. Более того, у них нередки произведения, ассоциативным толчком для создания которых послужили одни и те же бытовые явления, природные феномены. Так, например, в стихотворении «Воробью, севшему в мой двор» К. Мечиев, обращаясь к птице, говорит, что она голодна, но ее участь лучше, чем у бедняка: она свободна и не знает трагедии неволи. В другом стихотворении озябший воробей в сознании поэта ассоциируется с обездоленным человеком: «Людей, подобных тебе, голодных и слабых, много, но в отличие от них ты – свободен», и, чтобы ребятишки не заманили его в силки, лирический герой просит птицу не соблазняться крош¬ками хлеба. В стихотворении «Синица» К. Хетагурова птица, не знающая забот, вызывает у лирического героя тоску по свободе: «И мне бы по небу, как птице, летать!».

Разумеется, легко прощупываемые контуры тематической и эс-тетической общности лирики К. Хетагурова и К. Мечиева опреде-лили и художественную ее общность. Иначе быть не могло. Но в то же время магия таланта, неповторимая индивидуальность двух по-этов таковы, что они сказались на каждом интонационном движении, детали, штрихе стихотворений. Поэтому здесь, наверное, уместно отметить, что насколько заметно родство осетинского и балкарского поэтов, настолько и броска их непохожесть в стилевом переплавлении жизненного материала. Достаточно сказать, что, например, К. Мечиеву свойственна ориентация на объективность изображения, балкарский поэт склонен доверять зримой, пластической картине, подтекстному изображению будничного, обыденного. К. Хетагуров тоже внимателен к жизненной конкретике, но он чаще, чем Кязим, полагается на максимальный эффект присутствия в стихотворении лирического «я», свободнее оперирует социально-поли-тическими понятиями, обобщенными образами, не боится открытых призывов, выражает свою мысль темпераментно и хлестко. Открытой тенденциозности не лишены и многие стихотворения К. Мечиева, хотя бал¬карский поэт чаще склонен к иносказанию, к обобщениям единичного. Поэзии К. Хетагурова больше свойственны исповедальность, обнаженность чувств и эмоций, тем-перамент бойца… 

Вместе с тем мы упустили бы одну из существенных особенно-стей поэзии классиков балкарской и осетинской литератур, если бы не охарактеризовали ее как лири¬ку ощущения своего «я» микрокос-мосом. «Я и народ», «Вселенная – моя отчизна, мой дом родной» – подобными поэтиче¬скими формулировками К. Хетагуров и К. Ме-чиев материализовали свои представ¬ления о неотделимости лично-сти и человечества. Выражая тоску о всеединстве на¬родов, о мире, в котором нет социального равенства, они были полны надежд на гло¬бальное торжество гармонии, солидарности.

...Верь, что мы, как любящие братья,
Воздвигнем на земле единый общий храм, –

писал классик осетинской литературы *.

З. Толгуров

* * *

Очень горько, но надо признать, что зачастую в передаче стихотворений Кязима отклонялись, притуплялись или переиначивались именно те слова и те рифмы, которые вырывались из освоенного и привычного пространства. Это естественно и неизбежно. В первородном виде сохранены стихи, записанные в тетрадки, оберегаемые памятью людей, для кого Слово Кязима было священным. Потому корректировки исключались как святотатство. К счастью, таких в народе было очень много, и благодаря им подлинный Кязим сохранен, но, конечно, очень неполно *.

Р. Кучмезова

* * *

Для Кязима был характерен культ нравственной чистоты, человечности. Мораль его стихотворений выражает идеалы народа; неприятие лживости, вероломства, алчности, насилия, зависти - словом, всех тех пороков, которые являются результатом привыч-ного уклада жизни. Произведения его несут назидательный характер. Яркий пример тому стихотворение «Справедливость»**.

А. Атабиева

* * *

Язык Кязима – это живая система с редчайшей группой крови. Передать на иной язык можно только верхний, поверхностный, смысловой слой, схему образов и мысли. Саму мелодию, ритмическую организацию, интонацию, всегда несущую у него смыслоорганизующую нагрузку, эмоциональную информацию, голос, живой, многозвучный, который в подлиннике слышен и осязаем в каждом слове, не передать самому чуткому виртуозу, наделенному талантом и чувством профессиональной ответственности. Вся его поэзия подсвечена неуловимым, ускользающим от вычленения глубинным светом национального духа. И он – первородный кислород, оживляющий, одухотворяющий слово Кязима.

Безусловно, и вне этой ноосферы духа оно будет жить, но как бы на искусственном кис¬лороде – настолько снижается полнокровие, многозвучие и магнетизм языка Кязима при переводе. Это подтвер-ждает и единственная попытка перевода, осуществленная С. Лип-киным. Блестящий переводчик, наделенный восприимчивостью к иной звукозаписи и иному поэтическому биоритму, знаток тюрк-ской культуры, он, к сожалению, лучшие свои качества в работе с поэзией Кязима никак не обнаружил *.

Р. Кучмезова

* * *

Между тем характерно, что «чужбина» для Кязима Мечиева в свете его скитальческой биографии всегда наполнена конкретным смыслом. И это не случайно, так как поэт волею судьбы и обстоя-тельств не раз оказывался далеко от родных мест, к которым был искренне привязан, о чем он неоднократно писал…

Кязим Мечиев… был хорошо знаком с историческими судьбами как своего, так и восточных народов. Поэтому мотив «чужбины» и связанные с ним переживания, вызванные скитаниями и разлукой, в творчестве К. Мечиева, как ни у кого другого, выразительны и наполне¬ны горечи и сожаления**.

К. Бауаев

* * *

Все, что писалось Кязимом, писалось во имя любви… Личност-ных, интимных стихов о любви мало – и здесь тоже знаки добро-вольных ограничителей. Как поэт с мощным лирическим началом, он, конечно, язычник с темпераментным, торжественным культом красоты и жизни. И эта нота прорывается сквозь определенность основных тем. Вольный линзовый пучок прорывается, как сквозь плотину, сквозь его обязательства. Именно в любовной лирике проступает объем утаенного и отклоненного – здесь не столько власть традиции, обязывающая к сдержанности; не столько религиозное мирочувствование, диктующее меру позволительного, – эти указатели он обновлял и перекраивал с энергией мятежа. Первоплано-вость народной проблематики и преобладание как инстинктивных, так и сознательно установленных нацио¬нальных задач, личностное постижение тайны любви оттягивали в зону запретных тем.

Если бы Кязим отдался этой стихии, она бы подчинила его себе, и он бы стал великим певцом любви. Осмелюсь предположить, что он решил: тема не совпадает с его выбором и его заданием. Не нам судить, имел ли он на это право. Не определить, каких усилий это ему стоило, не увязать общепринятые теории о творчестве как о са-моосвобождении с самоограничением и контролем Кязима. Мы просто должны помнить, что все, что им выговорилось и сохранилось, параллельно сопровождает такое же значительное и ценностное молчание. Мы должны удивиться тому, что, вопреки добро-вольным, великим ограничениям, он умудрился выхлестнуть свою Песнь любви. И эта Песнь пронизана аурой первотворения. Все и на все времена впервые: «дым из трубы», «птица из другого мира», «волна, накры¬вающая волну», «пламя от раны», «перевернувшийся челнок» – слова, образы, мелодия разбрасывают, раздирают паутину будней и теней, рвутся к небу. «Ушел, так и не наглядевшись на тебя», «красиво то, что любит сердце», «любовь приходит, как трава, сквозь камень пробиваясь иногда», иногда она летит, как «птица рая», – старые и вечные слова сказаны Кязимом впервые и сказаны незабы¬ваемо. У любви старых слов нет. Даже посредственные литераторы, столкнувшись с этим чувством, подвергаются иногда удиви¬тельным и прелестным метаморфозам. У зау¬рядного ремесленника с тусклой и нищей душой вдруг вырываются живые и свежие слова. А когда о любви говорит гений, он обновляет мир новорожденными словами. Никто и никогда не произносил: «Угаданное (ясное) слово – как любимое лицо» – метафора из стихотворения «Напоминания» – завершенная и пронзительная поэма: «любовь приходит, как неожиданная смерть»; крушение – другая поэма (стихотворение «Перо и молот – мое состояние»). «Ажымлы ажал» – в семантике этого образа заложено понятие о столкновении, обрубающем все *.

Р. Кучмезова

* * *

В моем сознании и в сознании многих балкарцев человеком, оли-цетворяющим балкарскую поэзию, является Кязим Мечиев. И даже когда мы говорим «Наш народ», перед взором встает могучее лицо Поэта, поэта-мудреца, сумевшего стать добрым спутником и наставником нескольких поколений балкарских горцев. Его стихи и песни сопро¬вождали и сопровождают нас, его соплеменников, с ко-лыбели. Стихи Кязима не просто читаются, а поются. Часто люди, которые пели их, и не сознавали, что они сложены Кязимом, их современником. Казалось, они были всегда, как горы и леса, как камни и реки нашей земли… Может ли быть более счастливой судьба тво-рений человека!

…Кязим – это совесть балкарского народа, его честь и слава в самом прямом смысле. Творчество его – та белая вершина, которая будет всегда излучать свет чистоты, разума, таланта *.

М. Мокаев

* * *

…Сейчас, по прошествии многих десятилетий, становится оче-видным, что произведения Кязима Мечиева оказывали глубокое преобразующее действие на людей, пробуждали умы, освобождали от безверия и сомнений, трогали души. Его стихи – смелые и ли-ричные, дерзкие и проникновенные, бунтарские и меланхоличные, наивные и философские, – стали широко известными, преодолели границы родного края…

Преодолеть зло, разрушительное начало в человеке, обратить его энергию на созидание – являлось целью призывов Кязима Мечиева **.

С. Джанибекова

* * *

…В среде балкарского народа Кязим стал человеком-легендой. Феномен этого человека потрясает воображение и может быть объ-ясним только редкостным художественным талантом Мастера, ге-ниально предугадывающим чаяния народа и выражающимся чеканным, в высшей степени экспрессивным словом. По свидетельству очевидцев, в конце XIX и в первой половине XX века в Балкарии вряд ли нашелся бы человек, который не знал наизусть стихи Кязима и не цитировал их постоянно. Более востребованного своим народом поэта трудно найти, может быть, даже в истории мировой литературы. Его стихи расценивались как священное писание, и хранить их тоже полагалось на одной полке с Кораном и другими сакральными книгами.

…Соединение в одном лице философа и поэта не могло не ска-заться особым образом на переселенческих стихах Мечиева. В про-изведениях всех балкарских и карачаевских авторов, художественно воплощавших тему переселения, помимо единого, общего, объединяющего начала, есть и своя, особенная, доминантная черта, характеризующая специфику индивидуального воззрения на тему трагедии. Случай с Кязимом Мечиевым особенный. Он проявил себя как моральный философ, которого более всего заботят духовные и нравственные проблемы, одномоментно, столь остро вставшие перед спецпереселенцами. Вопросы этики и морали находятся в центре стихотворений, созданных им в 1944–1945 годах. Поэта заботит только пространство духа, оно для него становится более реальным и важным, чем физическое пространство. Все его помыслы напра-лены на то, чтобы помочь народу преодолеть внутренний надлом, не допустить хаоса в духовном пространстве народа и в душе каждой отдельной личности. Масштаб трагедии, безусловно, доводил людей до состояния, граничащего с безумием, открывшееся злодеяние не укладывалось в голове, – и в этих условиях то, что сделал Кязим Мечиев, можно назвать человеческим и художественным подвигом.

Единственным адресатом поэтических произведений той поры является душа человека, за сохранность и целостность которой Кязим чувствует личную ответственность. Как проповедник, он полностью погружен в область человеческого духа. Характерно, что в отличие от других авторов в его стихах совершенно отсутствуют какие бы то ни было географические названия, свидетельствующие о физическом перемещении людей. У души своя траектория движения, свои законы переселения, и именно за ней пристально следит «духовный лидер» народа, как его впоследствии окрестили люди. Весь свой художественный дар и талант проповедника он использует для того, чтоб помочь душе с достоинством самоопределиться в новых условиях.

Кязим Мечиев, глубоко верующий человек, воспринимает беду, обрушившуюся на балкарцев, как фактор испытания человеческой души, обязанной по философии поэта остаться незапятнанной, чи-стой, высокой. В систему ценностей Мечиева входят терпение, труд, единство и вера в конечность зла. И именно ориентация людей на эти базисные основы бытия послужит гарантом физического и ду-ховного выживания в нечеловеческих условиях*.

Б. Берберов

* * *

Внутренняя энергия Кязима столь сильна, могуча собранность духа, богатство мыслей в таком совершенстве, национальные чувства и взгляды на жизнь настолько безупречны в «Добре и зле», что вряд ли кому-либо удастся осуществить адекватный поэтический перевод. …Балкарский мудрец обнаружил такие качества поэта-мыслителя, философа, которые стали образцом цельной системы поэтики, метода многостороннего видения задач творца; эстетиче-ская основа и стержень этой мудрости – национальный характер. Гуманизация через веру, религию, нравственная и социальная спра-ведливость, национальная ответственность – вот то, что предъявляет Кязим человеку для исполнения. Он требует не грешить, не тво-рить зла; позднее раскаяние перед расплатой беспочвенно – па-дение будет страшным, наказание – жестоким, немилосердным… <…>

…Поэт коснулся всего: здесь и жизнь эпохи, мысли, напряжен-ная умственная жизнь, ничтожность мелких личных интересов – все пропущено сквозь призму идеалов нравственности и чистоты. Кязим извлекал из мира Восточной поэзии то, что необходимо было для создания истории общественной мысли, нравов и быта. Живая ткань поэтических произведений Мечиева, их эстетическая и духов-ная структура, глубина «внутренних ресурсов» оказывались духов-ной опорой, двигателем балкарского народа *.

Е. Жабоева-Тетуева

* * *

…Кязим как слепок, реальное воплощение балкарской первосу-ти. В кузне своей он выковывал образ этой самой балкарской сущ-ности; и это ему удалось! Ему и Кайсыну.

…До неправдоподобия чисто прожитая жизнь, жизнь в смирении и труде. Так не бывает, так быть не может, но так очень и очень из-редка случается.

Таким надо быть человеком – не жалея плоти своей, потрудить-ся, от всей души спеть и Богу помолиться. И все это вместить в ко-ротенький день. Работа, песня, молитва – день в день, всю жизнь. И некогда ни служить, ни прислуживаться; есть время на людей по-смотреть, но нет его, чтоб себя показать. Некогда сподличать, поза-видовать. Некогда, времени, слава Богу, не хватило – день коротким оказался. И встретились два «дурака» («К «дураку» Кязиму приехал «дурак» Кайсын»); и не знают, то ли смеяться, то ли плакать – день коротким оказался. Молчали, глядя на остановившуюся реку и уте-кающие горы. И день тот был бесконечен, ибо их молчание вмеща-ло и ушедшее, и видимое, и грядущее.

...Стою у могилы Кязима. И в душе вперемежку: горе, радость, надежда. Я скорблю о безвинно убиенных. Радуюсь выжившим и вернувшимся. Горжусь, что я с ним одной крови. Мы с ним одной крови. Надеюсь, что кровь эта возобладает в нас. Когда останки че-ловека не напоминают о тлене, а утверждают жизнь – это хорошо!

Кязим – как зримый укор: опять – не так сделал, ничего не ска-зал. Кязим – укор, но укор добрый, с теплинкой в глазах, и будто его ладонь на голове твоей…

Он пока не стал героем большой литературы – равным прожи-той жизни. И не потому, что не увидели, не поняли… Там – надо бы-ло выжить. Здесь – приспособиться. Вот и некогда, и воплотить пока некому. Но есть память, а будет память, придет и человек, обязательно придет и расскажет нам о Кязиме. Неужели мы не выстрадали гения, способного понять и показать другим эту великую простоту?
Кязим – человек, интеллигент, рабочий, крестьянин, поэт, фило-соф, теолог – и все ипостаси равны. Такое вообще не встречаемо и даже не слыхано, и звучит как сказка. А он и жил, и был… И это чи-стейшая правда – простая и сложная, как вдох и выдох.

Попытаться сравнить его с кем-то – не получается. С чем-то – есть шанс. С неприхотливой горной травой. С вершинами, что прон-зают небо. С пустыней, куда ушел. Со всем естественным: прихо-дящим, уходящим и возвращающимся… С подорожником, пробив-шим твердь земную у дороги, у той дороги, по которой, если по-счастливится и до зубного скрежета поработается, собирая себя, возможно и нам удастся пройти.

Такая цельная, до детских слез желанная, чужая собственная жизнь, тобой не прожитая*.

Б. Чипчиков