Текут вереницей года,

Как в мае по склонам отары,

Не старится жизнь никогда,

Хоть станет все новое старым!..»

 

...Ушел за пустые дворы,

Как эхо, потерянный где-то

Твой голос иль голос горы,

А может быть, голос рассвета?

 

Нет, не было это игрой,

Смещением слуха и зренья.

Ты стал для меня и горой,

И чистым рассветом весенним.

 

6

 

Опять перед домом твоим

Я замер – твой сын нареченный,

Я жду, что придешь ты, Кязим,

Из кузни своей прокопченной.

 

Пред тем как ступить на порог,

Мне руку навстречу протянешь

И скажешь: «Приехал, сынок!» –

И в дом за собою поманишь,

 

В потерянном этом краю,

Где кузня кривится на склоне,

Всю жизнь прожитую твою

Я вижу как на ладони!

 

Я знаю, что пел ты, как жил,

Жил песней, пел жизни в угоду

И жизнь неизменно любил,

Хоть не обелял ее сроду.

 

Долины покрыты травой,

Шумят в отдаленье потоки,

И, будто еще ты живой,

Мне слышится голос далекий:

 

«Как ни был бы труден твой путь,

Всегда оставайся собою.

Поэт, ты посредником будь

Меж правдой людской и враждою.

 

Душою вовек не криви.

И слово становится делом.

Лишь черное черным зови,

Считай только белое белым!

 

Хоть гнули – остался я прям,

От века мне было постыло

Все то, что служило царям,

Что силе неправой служило.

 

Все шахи на свете равны,

Живут они, нас не жалея.

Быть может, певцы им нужны,

Но все же льстецы им милее.

 

 

Поэт, твои строки должна

Слагать не корысть и не злоба.

Твой взгляд – это взгляд чабана,

И речь — это речь хлебороба».

 

7

 

К разлукам привык ты, Кязим,

Ты знал на веку испытанья.

С Балкарией – краем родным –

Случались тебе расставанья.

 

Но даже в далеком краю,

В степи ль аравийской, в Дамаске,

Ты думал про землю свою,

Грустил по ущельям кавказским.

 

У дальних низин или скал,

Встречая юнцов или старцев,

В глазах бедняков ты читал

Боль, сходную с болью балкарцев.

 

Ты видел на свете одно:

В почете богатство и сила,

А бедному всюду темно,

Как солнце б над ним ни светило!

 

Павлины и пальмы – все прах,

Что толку от синего моря,

Когда на его берегах

Гнездится неправда и горе?

 

Где силу такую сыскать,

Чтоб жизнь на земле повернула,

Чтоб сильный на слабого кладь

Не мог бы валить, как на мула!

 

Аллаха молил ты в пути:

«Пусть будет дорога короче,

Хоть в камень меня преврати,

Но в край возврати меня отчий!»

 

Изгнанник, ты камнем не стал,

Вернувшись в родные долины,

Чью глину от века считал

Дороже, чем злато чужбины.

 

В чужой стороне не слышны

Кавказские громы весною,

И ливни родной стороны

Теперь не шуршат над тобою.

 

И если в свой час Азраил

Придет за моими костями,

Как много безвестных могил

И пажитей ляжет меж нами?

 

Ужель не заслуживал ты,

Иль нету на родине милой

Ни камня для скорбной плиты,

Ни места для скромной могилы?

 

Не встали надгробьем твоим,

Великим и нерукотворным,

Луна над хребтом снеговым,

Скала над селением горным...

 

8

 

Учитель, как в бытность твою,

В горах повторяется эхо.

И осень в родимом краю

Гуляет с мешками орехов.

 

И я на закат и зарю,

На горы и свет за горами

Сегодня влюблено смотрю

Не только своими глазами.

 

Теперь за себя и тебя

Гляжу я на отчее небо,

Земле за тебя и себя

Желаю покоя и хлеба.

 

С далекой летит стороны

Твой голос к родимому краю:

– Я умер во время войны.

Что было потом, я не знаю.

Война отшумела ль?

– Давно!

– Тревожно ли в мире?

– Бывает!

– Есть счастье на свете?

– Полно!

– А горе?

– И горя хватает!

– Потоки текут ли?

– Текут!

– А хлебы пекутся?

– Пекутся!

– Деревья цветут ли?

– Цветут!

– А песни поются?

– Поются!

– Давно я не слышал шагов

Ничьих над своею могилой,

Где дети моих земляков,

Где внуки?

– На родине милой!

 

9

 

Все было в родимых горах,

Века наших гор не жалели.

Огонь остывал в очагах,

А сакли и пашни горели.

 

Звенел здесь проклятый металл,

Свои утверждая законы.

А горец то пел, то пахал

Сохой каменистые склоны.

 

Здесь слышали песню и зов,

Молитву и посвист металла,

Но лучше Кязимовых слов

Земля ничего не слыхала.

 

Учитель мой, слово твое –

Земли нашей древней частица,

Клонящийся колос ее,

Подсолнух, что к солнцу стремится.

 

Я слово твое ощущал,

Как неба бескрайние дали.

Пожар на земле полыхал,

А дали небес не сгорали.

 

Я вещее слово берег,

Как острый всегда и нержавый,

Блестящий на солнце клинок,

Для битвы откованный правой.

Я к слову свой взгляд устремлял,

Как к звездам родимого неба,

Я слово к груди прижимал,

Как пайку военного хлеба.

 

Я слово твое, о Кязим,

Молитвенно трогал руками

И вновь обретал вместе с ним

Надежду, как раненый камень.

 

Я ныне касаюсь рукой

Его, как цветка полевого,

И мне возвращает покой

Твое первозданное слово.

 

Я так прикасаюсь к словам

Твоим дорогим, хоть обычным,

Как ты прикасался лишь сам

К земле и колосьям пшеничным!

 

 

КРЕМЕНЬ [*]

Отрывок из поэмы

…Нравоученьем не сочтите,

я вас прошу, мои слова –

нет, я не мастер, не учитель,

мне далеко до мастерства.

 

Мои слова – тень слов Кязима.

Я красоты его стихов

и мудрости неотразимой

один лишь из учеников.

 

Не раз, скажу я откровенно,

болела у меня душа,

что вышла столь несовершенной

строка из-под карандаша.

Раз я в работе, к сожаленью,

и сам немногого достиг,

могу ль читать я наставленья?

Не мастер я, а ученик.

 

Я стар, чтоб самообольщаться.

Со словом, выстраданным мной,

дают мне право обращаться

к вам годы, те, что за спиной.

 

Я вас учиться призываю

у мастеров, чья так светла

поэзия вечно живая,

чья жизнь борьбой со злом была.

 

Зло распознать в любом обличье,

изобличить, бороться с ним

и победить – вот путь к величью.

Таким был славный наш Кязим.

 

И счастлив был бы я, коль скоро

сказать с уверенностью мог,

что искра я в костре, который

учитель мой Кязим зажег.

 

 

* * *

 

Он мудрым был, тот мастер старый,

сказавший, – пусть всегда звучат

 

не только громогласно тары,

но и тихонько кяманча.

 

Свой слог у каждого поэта.

Пусть струны строф моих тихи,

я знаю, что кому-то где-то

нужны как раз мои стихи.

 

А если смерть прервет работу,

придет, я в этом убежден,

из молодых поэтов кто-то –

пусть я не смог – сумеет он.

 

И мы пришли когда-то тоже

на смену старым мастерам.

Поэты, много нас моложе,

теперь идут на смену нам.

 

Предвижу в их стихотвореньях

метафор смелых крутизну,

и дерзость юности в сравненьях,

и рифм, и ритмов новизну.

 

Я только мелкие поленья

к костру Кязима подносил.

Поддерживать его горенье

старался я по мере сил.

 

Теперь за молодыми слово.

Как некогда и нам Кязим,

судьбу наречия родного

вверяем мы отныне им.

 

Их вознесет к вершинам новым

поэзии крылатый конь.

Язык – кремень, и под покровом

сугробов снежных в нем – огонь…

 

 

НАДПИСЬ НА КНИГЕ КЯЗИМА МЕЧИЕВА [*]

 

Это в книгу – иль в полное ран и страданья

Я народное сердце проник?

Слышу плачущей девушки я причитанья

И оленя сраженного крик...

 

Это книга – иль сны, что народу являлись,

Когда мир был туманен и хмур?

Кровью выступы скал и снега обагрялись,

Наземь падает раненый тур...

 

Это книга – иль боль, что пронес через годы

Мой народ, став душой тверже скал?

Иль вода, омывавшая раны народа,

Если враг на него нападал?

 

Эта книга – терпенья и мужества голос

Тех, кто мост через пропасть возвел,

Это – сила, что с горем отважно боролась,

Как бы груз его ни был тяжел.

 

Эта книга – тем надписям мудрым подобна,

Что хранятся в горах сотни лет,

Эта книга – как врезанный в камень надгробный

Поколений ушедших завет.

 

Голоса тех, кто жил и сражался здесь прежде,

Сквозь года, как сквозь горы, слышны.

Горем тяжких времен, их мечтой и надеждой

Этой книги страницы полны.

 

 

 

ВОСТОЧНЫЕ СТИХИ [*]

 

…Случилось это в древности седой.

Сверкало утро свежей красотой.

 

Вот вышел из дому Кязим, поэт.

Послал он утру ясному привет,

 

Прославил он рассвета красоту,

Он поклонился горному хребту,

 

Снегам, одетым в утренний туман,

И птицам, чьим напевам чужд обман,

 

И вечно юной прелести земли...

Вдруг нищего увидел он в пыли.

 

Тот, голову на камень положив,

От голода был болен, еле жив.

 

Взглянул поэт – и замер, потрясен.

Проклятие певцу! – воскликнул он. –

 

Чей взор не видит горя, темен, слеп,

Проклятием ему да станет хлеб!

 

Будь проклят он! – так повторил поэт.

– Будь проклят! – горы крикнули в ответ…

 

 

*  *  *

 

…Спроси,

Кто был учителем моим?

Отвечу –

Знаменитый наш Кязим.

Над каждою строкою бился он

И вынимал, как саблю из ножон,

Сверкающую гневную строку

И с нею мчался в бой на всем скаку… [*]

 

 

 

 

 

Посвящение Кайсына Кулиева  Кериму Отарову на книге  Кязима Мечиева «Огонь очага»: «Дорогой Керим, мы – дети нашего Кязима. Это мы с тобой знаем. 12.XI.1970»

ПРИЛОЖЕНИЕ*

Ростки просвещения, некоторое культурное движе­ние среди балкарцев готовили почву для появления вы­дающегося таланта Кязима Мечиева, непосредственно­го учителя Кайсына Кулиева. Последнему принадле­жит такое выражение: «Мои слова – тень слов Кя­зима». <…>

Если постараться найти одно слово, которое охарак­теризовало бы взаимоотношения Кязима и Кайсына Кулиева, то со стороны последнего это было прекло­нение. Он и позднее, уже спустя многие годы после войны, писал: «Я только мелкие поленья к костру Кя­зима подносил». И это не кажется самоуничижением или игрой в слова. Талант назмучи был поистине бо­гатырским.

В «Мечиаде» Кайсына Кулиева имеется немало про­изведений, в которых он описывает облик, родные места поэта, всю его жизнь, трагическую смерть, подчерки­вает непреходящее значение творчества народного поэ­та для всей балкарской литературы. Кулиев посвя­тил Кязиму поэму «Золотая свирель», главу из поэ­мы «Кремень», многие стихотворения, статьи, воспоми­нания. Это, так сказать, факты творческой призна­тельности. А содержание?…

Сохранилась довоенная фотография, снятая, судя по постройкам на заднем плане, в Нальчике. На скамейке сидит седобородый старец, а рядом стоят, положив ему руки на плечи, Керим Отаров и Кайсын Кулиев – молодые наследники и преемники дара Кязима. Так они и вошли в литературу, опираясь на плечи учителя. Вообще, Кязим Мечиев стал для Кайсына Кулиева не только творческим наставником, а приемным отцом. Этим он напоминает роль Гамзата Цадасы в жизни Расула Гамзатова. Одни из первых уроков балкарский поэт брал у своего прославленного предшественника, а тот, в свою очередь, считал себя учеником Физули и Хафиза. Так не прерывалась традиция восточной поэзии, из глубины веков до нашего времени тянется эта волшебная нить…

Дважды повторяет Кулиев это определение «суро­вая» – земля Балкарии и поэзия Кязима, тем самым как бы равняя их и находя нужное для них слово. И действительно, читая стихи народного поэта гор, мы не видим в них затейливых словесных украшений, они будто вытесаны из камня, но не подавляют своей сумрачностью или объемностью. Живая речь Кязима, настоянная на родном дымке прокопченного очага, сра­внимая с аскетическим убранством сакли, вобрала в себя темные ночи и пылающие рассветы гор. И в этих словах звучит не местническое стремление вписать «своего» собрата в круг уже размеченных светил многонацио­нальной поэзии. Вовсе нет! Наш современник как бы довершает то дело открытия Кязима, которое по каким-то несправедливым причинам задержалось.

Но если выступления, статьи Кайсына Кулиева дела­ли свою работу по пропаганде творчества Кязима, то самые свои глубинные чувства он вкладывал в стихот­ворные произведения.

Откроем поэму «Золотая свирель»:

 

Как прежде, позволь мне, Кязим,

Приехать к тебе и остаться.

К рукам заскорузлым твоим

Позволь мне щекою прижаться.

 

Уже более десяти лет прошло со смерти поэта. Мол­чат стены сакли, молчат горы... Никто не откликается на просьбу автора. Он бродит по развалинам прош­лой жизни, вспоминая облик своего учителя, восстанав­ливая его судьбу. Поэма-монолог, поэма-плач льется на одной горькой и светлой ноте.

 

...Остыл в этом доме очаг,

А раньше здесь всякое было.

Бывали здесь горе и враг,

Бесчестье сюда не входило.

 

Ты здесь, престарелый поэт,

О том сокрушался, бывало,

Что много в Балкарии бед,

А света и радости мало.

 

И вновь Кулиев бросает свой взор в наше сегод­няшнее время. «Золотая свирель» наигрывает не толь­ко одни грустные мелодии. Автор внутренне горд за своего земляка, творчество которого ныне широко изве­стно, когда он наконец-то стал воистину народным по­этом. Студентки-горянки читают его книги, ученые вну­ки внимают великому слову старца, строки его повто­ряются в тысячах сердцах, стали пословицами.

Неторопливо идет Кулиев по родным местам своего учителя. Вот кузница, в которой работал все свои последние годы Кязим. Поэт-кузнец, мастеровой стиха...

 

До ночи огонь горновой

Окрашивал камни когда-то,

Как серые скалы порой

Кизиловый отсвет заката.

Сюда, к аульской кузне, шли люди, чтобы не только отковать у седобородого кузнеца нужные им вещи, но и выложить свою душу, спросить совета, найти участие и сострадание. Много песен было сложено под стук этой наковальни.

Вновь автор поворачивает к родному двору Кязима, не хочет с ним расставаться. Сколько связано с этим местом мечтаний, радостных ожиданий, юношес­ких дум!.. Как во сне, поэт вспоминает огненную пляс­ку в этом дворе, на этих щербатых и заросших тра­вой камнях. Впервые он поверил в себя танцора, в последний раз он был беззаботен.

 

«Топ-тап!» – был я молод тогда,

«Топ-тап!» – понимал я не много.

Меж тем как война и беда

Стояли уже у порога.

 

Кулиев опускает рассказ о горестном времени высе­ления, он лишь вопрошает – где покоится прах поэта гор, где его могила? Ведь единственное, на что надеял­ся Кязим, – это лежать под родным камнем. И вот не вышло, трагедией обернулось его последнее, совершен­ное не по своей воле, путешествие.

 

Гляжу я, на склонах – поля,

Узоры хребтов, как бойницы.

Вот наша с тобою земля,

Куда ты не смог возвратиться.

 

И как бы сквозь природные голоса ему слышится дальний ответ, старый негромкий голос. Да, это Кязим! Он рад, что в гости к нему, вернее, к его земле приехал тот молодой, как говорил в шутку Пушкин, рифмач, который не раз у него гостил и, помнится, даже как-то ночью лихо танцевал. И стихи вроде у этого гостя получались неплохие. Можно было надеяться на него, но не спускать глаз. Очень уж они, эти молодые, тогда были заносчивы, горды – только начнут пачкать бумагу, и тут же книги, публикации, известность. Есть от чего закружиться голове. И Кайсын – такой же породы, добился-таки, уломал нальчикских формалис­тов, боявшихся даже своего пупа, мол, он выдается вперед, не шагает в ногу со всеми, выпустил хоро­шую книжку. И название неплохое – «Здравствуй, ут­ро!». А утро-то скоро перешло в ночь, не было даже заката. Да что об этом вспоминать!.. Значит, вот он какой стал, Кайсын. Раздался, залысины на голове, усы... Наверно, известен, славен, а главное, счастлив – идет по родной земле, вспомнил меня, старика, прие­хал.

…Поэтому и звучала золотая свирель Кязима, что пела она о жизни, не славила, не славословила сильных мира сего, а тонко и горько выводила песню о простой крестьянке, которая вышла не по любви замуж, грустила вместе с батраками, едва не умиравшими с голода. И где кончалась песня Кя­зима, где начиналась народная песня, – было никому не разобрать, так они сливались, в таком едином хоре они звучали.

Замечательна концовка поэмы, венчающая весь за­мысел этой вещи, – показать народность души и твор­чества Мечиева, его естественную и органическую – можно сказать – кровную связь с родной землей, кото­рой он был лишен:

 

Я так прикасаюсь к словам

Твоим дорогим, хоть обычным,

Как ты прикасался лишь сам

К земле и колосьям пшеничным!

 

К образу Кязима Кайсын Кулиев обращается и в поэме «Кремень». Но она более торжественна, пафосна. В ней балкарский поэт решил ответить на многие вопросы жизни, глубже познать свой народ, найти ис­точники его единства, верности родной земле, его силе духа. Тень Кязима вызывается для еще одного приме­ра этих лучших качеств. В одной из глав Кулиев при­сягает Мечиеву, вновь спрашивает у него совета – как жить, что делать?

С большой душевной пронзительностью написаны стихотворения «Надпись на книге Кязима Мечиева» и «Кязим». Навсегда остался памятным завет старого мастера, выраженный афористическим кулиевским сти­хом:

 

Поэт, твои строки должна

Слагать не корысть и не злоба.

Твой взгляд – это взгляд чабана,

И речь – это речь хлебороба [*].

 

В. Дементьев

 

1