…Правда, еще жил наш прославленный в горах поэт Кязим Мечиев. Его и сейчас я считаю гениальным человеком и одним из самых крупных поэтов всего Кавказа, равным по таланту Важа Пшавела. Он мог бы помочь мне во многом. Но до 1938 года он почти не печатался, его произведения мне были мало известны. Жил он в далеком ауле. Впервые я увидел его только в предвоенные годы. Когда же я узнал его поэзию ближе, он стал моим учителем на всю жизнь. Я многим обязан ему, его замечательной по образности, сжатости, драматизму и правдивости поэзии, его мудрости и человечности. Он ведь еще задолго до моего рождения писал: «Мир – это такое горькое море, чьи только корабли в нем не тонули!» Все великие и малые поэты писали о молодости, но все равно Кязим Мечиев оставил о ней неповторимые строки, стоящие в одном ряду с лучшими образцами мировой лирики.

Кязим умел конкретно говорить о том, чем он жил, что его окружало, чем жили его соседи-аульчане, его многострадальный народ. Он умел выражать родную природу, суровую и прекрасную, неповторимый облик своей земли. Он писал конкретные стихи о своем кувшине, благословив труд мастеров, о своей собаке, корове, о воробье, писал об одинокой иве у горной речушки, об ослике, на натруженной спине которого открылась рана. Кязим беседовал со старостью и смертью. Писал о своей сакле, у очага которой он много лет слагал стихи. Во всем этом было много человечности и поэзии. Он создал трагические поэмы о бедствиях родного народа и о любви – «Раненый тур», «Бузжигит». Мечиев видел и выражал мир как большой поэт, как истинный художник. Он стал учителем для меня[**].

 

ЗОЛОТАЯ СВИРЕЛЬ [*]

Поэма

 

1

Как прежде, позволь мне, Кязим,

Приехать к тебе и остаться,

К рукам заскорузлым твоим

Позволь мне щекою прижаться.

 

В ауле под сенью дерев

Сейчас, предвечерней порою,

Предстать пред тобой, замерев,

Позволь, как пред снежной горою.

 

Как будто нет смерти, Кязим,

А есть – так придет к нам не скоро.

Давай посидим, поглядим,

Как туча заходит за гору.

 

Не там, где не видно ни зги.

В соседстве со смертью слепою,

А здесь мы, в аул Безенги,

Поднимемся узкой тропою.

 

Иль, может быть, спустимся вниз,

Как в ту предвоенную осень.

Ты видишь – опять барбарис,

Желтея, печаль нам приносит.

 

Мне чудится, старец хромой,

Мы молча стоим у колодца,

Горюем мы вместе с тобой

О тех, кто домой не вернется...

 

Но нет, у родимых руин

С тобой не стоять нам, сутулясь,

Поскольку и есть ты один

Из тех, что домой не вернулись.

Родное селенье в глуши

Теперь без тебя нелюдимо,

Нет в доме твоем ни души,

Нет в печке ни жара, ни дыма.

 

И только гора, как всегда,

Стоит под папахой из снега

И в речке аульской вода

Белеет от быстрого бега.

 

Гудит, не смолкая, река,

И в блеске багровом заката

По небу плывут облака,

Как ты им назначил когда-то.

 

И камни в родимом краю

Молчат, сохраняя, как тайну,

Заветную песню твою,

Что ты прошептал им случайно.

 

 

Таят снеговые хребты

С аулом твоим по соседству

Все горе, что пережил ты,

Что ты им оставил в наследство.

 

И этим хребтам снеговым,

И рекам родимого края,

Как близким соседям твоим,

Я горе свое поверяю.

 

2

 

Вот дом твой...

Спасибо судьбе,

Что стены щадит нежилые,

Где раньше являлись тебе

Счастливые сны и дурные.

 

Вот здесь ты твердил по ночам

В печали рожденное слово,

Ты здесь говорил сыновьям:

«Не жаждайте хлеба чужого!»

 

Отсюда и радость и гнев

В стихах вылетали, как птицы,

Чтоб после, весь край облетев,

В родное гнездо возвратиться.

 

Под балками этих стропил,

Под шорох метели иль бури

В печальный свой день ты сложил.

Сказанье о раненом туре.

 

Отсюда полвека назад

В годину народных восстаний,

Твой первенец, сын Мухаммат,

Ушел и погиб в Дагестане.

 

Гонец, что в ночи прискакал

С известьем о смерти героя,

Не в эту ли дверь постучал

Нагайкою, сложенной вдвое?

 

Хоть ты это горе давно

Слезами излил и стихами,

Но горе есть горе, оно

Свой цвет не меняет с годами.

 

Ты знал ли, что станет твой стих,

Рожденный под нищенским кровом,

Для внуков ученых твоих

Великим пророческим словом,

 

Что минет тьма-тьмущая дней,

И ныне студентки-горянки

Заплачут над песней твоей

О горе безвестной крестьянки?

 

...Остыл в этом доме очаг,

А раньше здесь всякое было.

Бывали здесь горе и враг,

Бесчестье сюда не входило.

Ты здесь, престарелый поэт,

О том сокрушался, бывало,

Что много в Балкарии бед,

А света и радости мало.

 

Ты песни слагал, хоть привык,

Что в этой глуши, в этой дали

В твой век не печатали книг

И грамоты люди не знали.

 

Но строки твои, чародей,

Чтоб тысячу крат повториться

Печатались в сердце людей,

Как наши на книжных страницах.

 

3

 

Вот кузня твоя, аксакал,

Осели гранитные глыбы.

А раньше звенел здесь металл,

Дышали мехи, словно рыбы.

 

Здесь хлеб добывал ты с трудом,

Металл распалял неизменно.

И, ныне покрытые мхом,

Огонь озарял эти стены.

 

До ночи огонь горновой

Окрашивал камни когда-то,

Как серые скалы порой

Кизиловый отсвет заката.

 

Сошник для крестьянской сохи,

Подкову ли, крюк ли настенный

Ты так же ковал, как стихи, –

Сурово и самозабвенно.

 

У кузниц особый удел.

Сюда, как на сход, собирались,

Здесь молот тяжелый гремел,

Здесь люди грустили, смеялись.

Бывало, у нас в старину

Тащил незадачливый горец

Страх богу, налоги в казну,

А в кузницу – радость и горе.

 

Не знаю, какого числа,

Но знаю, дорогою дальней

К Кязиму горянка пришла

С лицом, озаренным печалью.

 

Сказала она:

«Может быть,

Тебя я напрасно тревожу,

Но с кем-то должна я делить

Свою непосильную ношу!»

 

Он подал ей знак:

«Говори,

Что мучит, что жжет твою душу».

И грустную быль до зари

Она говорила – он слушал.

 

И то, чем казнилась она,

Все в жалобе вышло наружу.

Девчонкой была продана

Она нелюбимому мужу.

 

Для нас это старый рассказ,

Но все же не хмурьтесь сурово,

Хоть в сотый оплакано раз,

Несчастье по-своему ново!

 

Кязим ей совета не дал,

А сделал, что было по силам:

Кующий – он серп отковал,

Поющий – ей песню сложил он.

 

Она в нелюбимый свой дом

Пошла, как под свод преисподней,

Не знаю, что стало с серпом,

А песня жива и сегодня.

Поют эту песню у нас

И ныне, как некогда пели,

Под плач этой песни подчас

Качали меня в колыбели.

 

И боль, заключенная в ней,

И горечь извечной недоли

Для матери бедной моей

Была горше собственной боли.

 

4

 

Вот двор обезлюдевший твой

Со старой скамейкой кривою.

Здесь камень порос лебедой –

Живой, но мертвящей травою.

 

Ты долгие годы здесь жил,

А все-таки века не дожил.

Вот здесь ты чарыки кроил

И шил из негнущейся кожи.

 

Отсюда глядел ты не раз,

Как дети играли счастливо,

Которые сами сейчас

Седые давно, если живы.

 

Теперь здесь руины и прах,

А некогда трубы дымились

И зрячие окна в домах

Печалью и счастьем светились.

 

Недобрая память войны,

Тяжелая мета страданья.

Какие дома сожжены,

Какие мечты и желанья!

 

Былое, как даль на заре,

Подернуто дымкой туманной...

Я как-то на этом дворе

С горянкой плясал тонкостанной.

Отряхивал, как в полусне,

Со лба еще темные пряди,

А ты нам играл на зурне

И белую бороду гладил.

 

В тот день, что, счастливый, я знал,

Я думал: нет горя на свете,

Плясал, на колени вставал –

Балкарец в дырявом бешмете.

 

В ту ночь я – зеленый юнец –

Талант плясуна обнаружил.

Смеялся Кязим: «Молодец,

Как пляшешь, писал бы не хуже!»

 

Я, счастьем и юностью пьян,

О горе не думал нимало...

«Топ-тап», – мне басил барабан,

«Топ-тап»,– мне зурна подпевала.

 

«Топ-тап», – из-за гор, из-за скал,

Из прошлых столетий, из глуби...

«Топ-тап», – барабан мне стучал,

«Топ-тап», – мне подстукивал бубен.

 

«Топ-тап» — сколько минуло лет.

Но чудится мне, словно в сказке,

И дворик, и ночь, и рассвет,

И жар незатейливой пляски.

 

Мелькают, как пляска тогда,

В моем затуманенном взоре

События, люди, года,

Смешавшие радость и горе.

 

Все в сумерках было бело:

Сады и вершины Кавказа.

И на сердце было светло,

Как не было после ни разу.

 

Плясал я, смешной человек,

О горе не знал недалеком,

Не знал, что не встречусь вовек

С тобой, кузнецом и пророком.

 

«Топ-тап!» — был я молод тогда,

«Топ-тап!» — понимал я не много.

Меж тем как война и беда

Стояли уже у порога.

 

5

 

Кязим, твое сердце давно

Чужая земля приютила,

Всю землю вмещало оно,

Родимую землю любило.

 

Гляжу я, на склонах – поля,

Узоры хребтов, как бойницы.

Вот наша с тобою земля,

Куда ты не смог возвратиться.

 

Причудлив хребтов окоем,

Теперь, на большом расстоянье,

Все время мне видится в нем

Лица твоего очертанье.

 

Как в тот незапамятный год,

Твой голос мне слышится ясно:

«Несчастье придет и уйдет,

А жизнь даже в горе прекрасна.

 

Как горы, как скот и хлеба,

Лишь счастье я славил, бывало,

Хотя не скажу, что судьба

Мне много его даровала.

 

Хотя ко всему я привык

И мир отличался от рая,

Но видел я радости лик,

И горькие песни слагая,

 

Как много я выплакал слов,

Чтоб в мире все были счастливы,

Чтоб больше алело цветов,

Чтоб меньше чернело крапивы.