Поиск


Страница 1 из 5

КЯЗИМ: мужественное слово 

…Удивительно, но каждая встреча с горами поражает новизной. И бывал здесь, и скалы – отвесные, нависшие над ущельем – видел не раз, и воду, от которой перехватывает дыхание, пил, и в небо – пронзительно-бездонное, напоминающее чем-то голубую панаму, нахлобученную на вершины – всматривался, а все как впервые. Восторг, радость от соприкосновения с величием природы, осознание своей малости, временности от встречи с хранителями вечности.

Горы – это самая свежая новость, они всегда новы, как и сама жизнь. Сколько времени пробежало, когда проезжал по Хуламо-Безенгийскому ущелью в последний раз, и не упомню. Не самый близкий маршрут, напрочь отрезанный от твоей повседневности – ни дружеских уз, ни рабочих связей, ни каких-то других интересов. Случалось, приводили сюда журналистские задания, как-то позвала в Безенги судьба человеческая, ярким метеором промелькнувшая на жизненном небосклоне. А потом долгий-долгий многолетний перерыв – повседневность, обыденность, привычная суета сует, в которой нет места вершинам. Приземленность чувств, поступков, забот и тревог, когда небо высокое и горы в белоснежных папахах существуют где-то на задворках твоего сознания. Ты знаешь, что они есть, ты помнишь, какие они, даже больше – по утрам, спеша на работу, мимолетным взглядом скользнешь по их гряде, отметишь, что еще стоят, и забудешь до следующего утра, а то и далеко не следующего. Надо еще время иметь, надо еще успеть взгляд поднять, чтобы от номера маршрутки, спускающейся по улице Кирова, повести его (взгляд) выше и заметить белоснежную гряду, изо дня в день не устающую вспарывать небесную синь.

И вот они снова рядом, горы, раздвинувшие свои неприступные бастионы, чтобы пропустить в низину не знающую устали реку – пронзительно-чистую и белоснежно-пенную, несущую в себе как добро влаги, так и зло разрушения, и дорогу – создание рук человеческих, повторяющую изгибы реки и ведущую к людям. Горы то смыкаются чуть ли не вплотную друг с другом, соединенные одной лишь голубой перемычкой, то расходятся, впуская в свои пределы стада облаков, и ты неосознанно шаришь взглядом по их вершинам, пытаясь увидеть небесного пастуха. А дорога, словно мальчишка в новой, только что купленной родителями, фуражке, все выше и выше задирает свой нос, и уже кажется, что не одолеть подобной крутизны машине, привыкшей к сравнительно ровным нальчикским улицам.

Но нам надо обязательно добраться, преодолеть подъемы и повороты, объехать вольготно примостившиеся на колее валуны, не застрять в ручейках, разъедающих полотно горной дороги.

Половодье августа, разморенного полуденным солнцем. Горное разнотравье. Вязкая пронзительность воздуха. Шелест многочисленных стрекоз и слабые, еле слышные птичьи голоса. Безмолвное парение орла, словно застывшего в небесном потоке.

Машина натужно ревет, дергается и, не в силах преодолеть очередной поворот, закипает от столь бесцеремонного насилия над ее железной душой. До Шики, родного селения Кязима, как будто рукой подать. Но это только кажется. Дорога в гору дается нелегко, особенно если твой сердечный мотор забыл о нагрузках. Ровно тридцать лет назад примерно на этом же самом месте остановилась и та машина, на которой мы приехали на первое свидание с Кязимом. И тогда этот подъем мы преодолели куда быстрее, хотя и шли с нелегким грузом. Понятно, что нас буквально несла вперед безудержная молодость, а в придачу к ней желание не ударить в грязь лицом, продемонстрировать свои неисчерпаемые физические возможности. Ведь груз наш был живой…

Горный ручеек, солнечно-чистый, певуче-звонкий, пересекает дорогу, уходит вправо, а перед нами, на небольшом уступе, родовое гнездо балкарского поэта. На небольшой площадке свидетели судеб человеческих – разрушенные сакли, чьи стены – только вслушайся внимательно – хранят в своей каменной памяти людские голоса – гортанные мужские и мягкие женские, ребячий смех и колыбельный напев. И над всем этим – плач. Плач, в котором бездна горечи и боли. Плач, навсегда впитавшийся в каждую каменную трещинку, затаившийся между положенными друг на друга плоскими голышами: кажется, оторви один от другого – и заголосит женскими голосами, отзовется старушечьими причитаниями, пронзительным детским ревом прошлое. Время унижения достоинства, время насилия и несправедливости, время выселения...

Жилище поэта, воссозданное добрыми руками. Очаг, даривший ему тепло. Земляной пол, впитавший в себя боль его хромой ноги. Стены, слышавшие слагаемые им стихи. Да, это не стены родного дома, это стены дома парадного, юбилейного, но, право, так хочется верить, что в основе их есть и камни, служившие Кязиму.

Чуть в стороне, на пригорке, кузня. Она воссоздана на том самом месте, где находилась и мечиевская. Через половодье травы, не знавшей все лето косы, травы, скрывающей нас чуть ли не с головой, по разбегающимся под ногами, словно живые, камнями добираемся к кузне, открываем дверь и… поток воздуха, будто само время – спрессованное, сжатое – прямо-таки втягивает нас в темное приземистое помещение. Луч света, робко пробравшийся за нами в приоткрытую дверь, открывает глазу кожаные меха, инструменты кузнеца, железные изгибы его работ – подков, решеток…

Пляшут воздушные пылинки в снопе света и чем-то напоминают искры, вылетающие из горна. Пламени нет, оно потухло много лет назад, но кажется: поднеси спичку – и мгновенно вспыхнет огонь, прорвавшись чрез завесу времени, осветит закопченные стены, запляшет на них алыми всплесками, вырвет из темени прошлого абрис лица – мужественного и доброго, гордого и чистого. Лицо поэта, лицо человека, подарившего, говоря строчкой из стихов другого великого балкарца – Кайсына, – «на память миру слово».

Слово, которое вошло в мою жизнь тридцать лет назад. Именно так и тогда, в начале далеких семидесятых. Но чтобы рассказать об этом, надо сделать отступление первое.

 

ИБО ЛЮДЬМИ НАЗЫВАТЬСЯ ХОТИМ!

 

…Госуниверситет, факультет филологии, первый курс, лекции по балкарской литературе, имя местного классика, которое слышал, и стихи, которые тогда так и не прочитал, успешно сдав зачет, лишь пролистав хрестоматию. И вдруг, буквально через несколько месяцев, неожиданно имя это обрело плоть и кровь, зримые очертания и конкретный облик. Поэтический кружок, который вел пригвожденный к постели, теряющий речь, но не теряющий оптимизма Вадим. Небольшая квартира в стандартной пятиэтажной хрущобе на Искоже, худой до невозможности, прямо-таки плоский человек, сидящий на диване, подпертый с двух сторон подушками. Заострившиеся черты лица, похожего на маску, посмертную маску, голос – булькающий, коверкающий слова (смысл их можно понять лишь вслушиваясь, не отрывая глаз от губ), бессильная рука, не отвечающая на твое легчайшее рукопожатие. И при этом лучащаяся, освещающая все лицо улыбка, непередаваемая мимика, отражающая радость от встречи с тобой, от общения, которое, как он утверждал, продлевало оставшиеся ему часы. Говорили, что он работал на Байконуре, облучился, получил квартиру в Нальчике.

Когда совсем обезножел, собрал искожевских ребят, увлекающихся поэзией, стал с ними заниматься, анализировал стихи. Тогда еще у молодежи был интерес к поэзии, которая давала прежде всего возможность внешкольного общения, неформальных встреч и знакомств. В субботние и воскресные дни квартира наполнялась юными голосами, дверь практически не закрывалась – приходили и, так сказать, поэты со стажем, звучали стихи, проводились поэтические турниры.

Помнится, в одном из них принял участие и я, заняв, что расстроило невероятно, – ведь победителю достался семитомник Сельвинского – только второе место. Забылось, как оказался в этой квартире впервые, скорее всего по просьбе жены Вадима – Нины, маленькой женщины, взвалившей на себя неподъемный груз ухода за близким человеком, ни словом, ни жестом, ни взглядом ни разу не давшей понять, как нелегко ей приходится. Но остались в памяти лица – больно, что очень многих из них уже нет – самого Вадима, сгоревшего на моих глазах, рабочего Николая, буквально отшлифовывавшего свои строчки, добродушного Виталика, книголюба и спонсора того самого конкурса, принявшего смерть от рук родного человека, и Гали – восемнадцатилетней студентки из Волгограда, непонятно какими судьбами оказавшейся в этой квартире.

Потом, уже через годы, работая над повестью об этой удивительной девчонке, повести, так и не увидевшей свет, реконструируя, восстанавливая события, мне стало ясно, как Галя оказалась у Вадима. Судя по всему, они познакомились через молодежную газету, общность выпавшего на их долю испытания подвигла на переписку, потом состоялась и встреча в Нальчике, куда Галя приехала на лечение в санаторий. Спустя время в мои руки попал дневник, который вела мужественная девушка. Эта жизненная история – подлинная, невыдуманная – потрясала. Скажу вкратце о выпавшем на долю Гали: между ней и ее старшей сестрой Таней, неизлечимо больных с детства, была разница в два года. И все, происходившее с сестрой, ожидало и Галю. Годы, проходившие в больницах, многочисленные операции. Кратковременный миг улучшения сменялся очередной потерей – тело при ходьбе начинало клониться к земле, потом отказывали ноги. Кровать, неподвижность, смерть.

Галя пробыла в нашем мире на несколько лет дольше своей сестры, она продлила отведенный ей срок благодаря неиссякаемому желанию жить, своей невероятной силе воли, беззаветной заботе отца и матери. Вместилась в эти годы и поездка в тогда еще социалистическую Чехословакию, когда, совершенно случайно узнав о ее болезни, директор одного из крупных предприятий города Острава пригласил девочку в гости, оплатив не только само лечение, но и проезд, проживание матери. Вместилось в эти годы и поступление в Волгоградский пединститут на библиотечное отделение, и покупка машины, которую родители, заняв у кого только можно, приобрели, чтобы отвозить Галю на сдачу экзаменов.

Жизнь позволила девушке познать и радость любви, даже больше – была свадьба с человеком, ответившим ей взаимностью, и короткие, считанные недели настоящего счастья. Вот такой невероятный вершинный всплеск положительных эмоций и тут же, следом, практически без всякой временной паузы, горечь падения – боль, страдания, бездна, из которой невозможно выбраться. В прямом смысле сбежал, не выдержав испытаний, на которые обрек себя сам, любимый человек. В считанные дни сгорел от рака отец. Чтобы расплатиться с кредиторами, пришлось продать не только машину, но и дом в пригороде Волгограда. Удалось найти для жилья только комнатку в общежитии для условно осужденных. Стало трудно сидеть, а значит, и невозможно работать в библиотеке. И болезнь, отступившая на какое-то мгновение, тут же наверстала упущенное...