Поиск


Страница 1 из 2

КЯЗИМ: Мельпомены слово

Рассказывает Ибрагим Маммеев [*]

В конце сороковых годов я несколько раз видел Кязима. В то время занимался в театральной студии, которой руководил Аккаев. Нас учили не только основам сценического искусства, но и наблюдательности, для чего проводились своего рода психологические тренинги, в ходе которых надо было вжиться в образ, вычленить в человеке главное. Когда я впервые увидел Кязима, о котором раньше много слышал от руководителя нашей студии, от Керима Отарова, то в первое мгновение был несколько разочарован. Передо мной предстал внешне ничем не отличимый от других старичок, роста невысокого, сильно хромающий. Но стоило взглянуть в его лицо – мудреца и мыслителя, но стоило услышать его голос – поэта и остроумца, и я мгновенно попал под обаяние этого великого старца. Казалось, буквально на глазах он вырос, стал намного выше, а вокруг его головы вспыхнуло сияние – это был свет глубины и чистоты, искренности и познания. Я понимаю всю гиперболичность сказанного, но именно таким – просветленным великаном духа – он запечатлелся и остался навсегда в моей памяти.

Прошли годы, я познакомился с творчеством Кязима, зрело желание написать о нем что-то свое, личное, выстраданное. Оно, это желание, еще более окрепло после глубокого, вдумчивого доклада, подготовленного Кулиевым к мечиевскому юбилею. Поделился с Кайсыном своей задумкой – написать пьесу о Кязиме. Он горячо одобрил, спустя год поинтересовался, насколько я продвинулся, кое-что даже посоветовал, тем самым как бы дал мне творческий наказ. Материала – живого, человеческого, зримого – не хватало. Поехал в Безенги, разговаривал с людьми, близко знавшими Кязима. Решил в построении сюжета оттолкнуться от конфликта между жителями Безенги и Хулама, возникшего по причине нехватки воды, особой роли поэта в разрешении этого спора. Желание построить пьесу на биографических моментах не нашло воплощения, тогда я обратился к мечиевским произведениям, и что-то стало вырисовываться. Если посмотреть, вся моя пьеса основана на его стихах.

Пьеса начинается с картины, где показана кузня Кязима. Он кормит птиц, бросая им хлебные крошки. Помните строчки о воробье: «Накрошу тебе я хлеба, подкрепись-ка поскорей…». Потом к поэту приходят девушки со своими печалями. Опять же действие развивается на основе стихотворения «Сетования девушки». Затем в кузницу прибегают две женщины, сообщают, что у них отняли воду княжеские слуги. Кязим с князем разговаривает, объясняет, что вода общая, принадлежит всем, ссылается на Коран. В это время княгиня собирает в комнате женщин и девушек, где одна из них – Сакинат привязывает платок. Суть этого обычая в том, чтобы гость сделал женщинам подарок. Появляется князь. Увидев платок, он посылает своего слугу за конфетами. Сакинат очень понравилась князю, но он женат. Тогда князь продает девушку старику, который у него служит... Сюжетно это знаменитая мечиевская «Жалоба».

Одним словом, стихи Кязима – стержень пьесы, которая заканчивается приходом Советской власти, а Сакинат становится председателем сельсовета. Напомню, что происходило это в 1965 году. Попробуй скажи, что Кязим принимал участие в хадже, был лицом духовным, – пьесу мгновенно зарубили бы еще на подступах к сцене. Но и утверждать, что Мечиев был революционером, – значит нарушить историческую достоверность, пойти против истины. Революционность его была в другом – всечеловечности, понимании, что все люди – братья по крови. Многие месяцы я пытался не попасть в идеологические капканы, и наконец додумался, как можно обойти эти на самом деле неразрешимые противоречия, – включил в пьесу спор между настоящим муллой и Кязимом. Суть спора в том, что эфенди упрекает поэта в написании светских стихов, а Кязим ему отвечает, что в его строчках – правда, ибо они о том, что он видит. И коль даже в Мекке бедные испытывают нужду, значит, Аллах на стороне богатых.

Когда я дал пьесу «Раненый тур» режиссеру Моисееву для ознакомления, через какое-то время он попросил меня принести ему книгу стихов Кязима. А потом сказал, что считает себя счастливым режиссером, так как ему предстоит поставить пьесу о неординарном человеке, великом поэте. Он захотел побывать в местах, где жил Кязим. Мы поехали, побродили по развалинам Шики, осмотрели знаменитую кузницу, наш художник Урусов сделал эскизы. На обратном пути зашли в один дом, где никого не было: сенокос, все в горах. Попили айрану, закусили кукурузным чуреком, я оставил записку хозяевам о том, что мы у них были. Моисеев после этого сказал, что сегодня он отчетливо увидел образ Кязима – высокого, как горы Балкарии, бездонного, как небо над ними, чистого, как реки заоблачной страны, открытого, как душа народа.

Воплотить на сцене внешний облик поэта было, на первый взгляд, как будто не трудно – хорошо помню, как он ходил, как палку держал, разговаривал. Но ведь надо было суметь передать богатейший внутренний мир, работу сердца и ума, душевную просветленность. Как и атмосферу того времени, чувства и настроения людей, создать образы – узнаваемые и близкие сидящим в зале. Слезы в глазах зрителей, реплики из зала, свидетельствующие о непосредственности восприятия, долгие несмолкающие аплодисменты и вызовы актеров на сцену – все это говорило, что пьеса нашла своего зрителя, живой отклик в его душе.

Впоследствии я обратился к кязимовскому «Бузжигиту» – написал пьесу по мотивам этой поэмы. Правда, кое в чем от первоисточника пришлось отойти. Так, Бузжигит у меня едет в город не просто так, а его посылает учиться отец. Он попадает на строительство ханского дворца, встречает дочь хана. Мать Бузжигита оказывается здесь же в результате набега. Он встречается с матерью, когда с нее требуют налог. Бузжигит платит налог, тут и выясняется, что это его мать... В этой пьесе я играл хана.

У балкарцев немало было образованных людей, но знания еще не талант и гибкость ума отнюдь не свидетельство божьей десницы. Главное, что ты отдал другим. И в этом смысле судьба Кязима неповторима – он растворился в народе и стал им. В каждом из балкарцев есть мечиевская кровинка, ибо в душе каждого живет его слово.

 

Рассказывает Алексей Шахмурзаев [*]

В утро выселения я проснулся очень рано – от голосов, плача, суеты. Мне было пять лет, и мы жили в Нижнем Чегеме в доме моей тети. Из разговоров взрослых я понял, что к нам пришла большая беда. Матери не разрешили взять швейную машину, но сказали, что нужно как можно больше захватить еды. Видел, как соседи спешно резали баранов, складывали в мешки еще дымящееся мясо. Потом всех повели в центр селения, где стояли военные машины. Нас загрузили в последнюю. В Нальчике посадили в вагоны. Уже в пути отец по карте определил, что нас везут в Казахстан. В Астрахани нас догнала телеграмма о том, что наша семья может вернуться, так как отец являлся ленинским орденоносцем. Отец отказался.

Имя Кязима я услышал впервые именно в вагоне. Женщины пели протяжные печальные песни, говорили, что их написал Кязим-хаджи. А в Казахстане имя его, стихи его я слышал от взрослых часто – люди вспоминали о родине, мечтали о возвращении, и слово Кязима несло с собой и утешение, и надежду. Жили мы в селе Каракулус Кургайского района Джамбульской области – в семи километрах от границы с Киргизией, в 60 километрах от Фрунзе. И на базар ходили уже в Киргизию.

То, что Кязим бывал в нашем доме, я узнал уже в Казахстане. Бывало, отец в долгие зимние вечера – электричества не было, печку топили соломой – рассказывал нам о Мечиеве. Каким он был, что говорил, как поступал, что написал. Когда на селение обрушился сель и много людей погибло, выразить соболезнование верхнечегемцам пришел и Кязим-хаджи. Он остановился в доме моего деда Османа. Отец рассказывал, что Кязим сказал ему так: «Сынок, тебе, конечно, известно, что чем больше другим отдаешь, тем меньше у тебя остает­ся. А знаешь ли ты, что в мире есть нечто – чем больше его ты отдашь, тем больше у тебя его прибавится? Это знания», – пояснил Кя­зим, и ответ его отец запомнил на всю жизнь, часто повторяя нам эту притчу-загадку. Потом Кайсын Кулиев написал пьесу об этом – «Есть на свете любовь». (В ней я, кстати, сыграл роль учителя Салима, про­тотипом которого являлся мой отец. Мой герой часто цитировал са­мого Кязима, повторяя историю, рассказанную мне отцом).

Я участвовал в школьной самодеятельности, мы ставили небольшие пьесы, доверяли мне роль конферансье. И поэтому, когда вернулись на родину, меня сразу приняли в театр – в 1957 году его восстановили при кабардинском театре, а первой постановкой стала пьеса И. Боташева «Рассвет в горах».

Начались репетиции – мне дали роль пулеметчика Махмуда, но выйти на сцену не пришлось: призвали в армию. После службы я вернулся в театр. Играл – и много, в том числе и в спектакле Ибрагима Мамеева «Раненый тур». Именно в процессе работы над пьесой мне открылось значение и величие мечиевского гения, его судьбоносность, его великая миссия.

Кязима играл сам Ибрагим. В процессе репетиций и автор, и режиссер все время дополняли, дописывали образ Кязима, но все-равно ощущалась какая-то неудовлетворенность. Тогда режиссер и предложил съездить на родину поэта. Поехали в Безенги почти всей труппой. По горной тропе добрались до Шики. Мертвое селение – трава да камни, ощущение трагической безысходности и одиночества. Постановщик спектакля Моисеев был очень внимателен, скрупулезен, вдумчив, видно было, что для него эта поездка в горы – продолжение сценической работы. И действительно, после возвращения кое-что в пьесе было изменено, появился ряд новых эпизодов, в других по-иному расставлены акценты. Увиденная и прочувствованная нами реальность воплощаемого на сцене художественного произведения придала ему и большую достоверность, и узнаваемость. Пьеса имела большой успех.

Моя роль в этой постановке была эпизодичной: в соседнем селении, в Чегеме, на той стороне хребта, умер человек. Моему герою надо выразить соболезнование родственникам усопшего. Идти пешком долго и далеко, и он просит хозяина, у которого батрачил, лошадь. На обратном пути у лошади оторвалась подкова, поэтому мой герой решает пойти к кузнецу Кязиму, чтобы подковать лощадь. Но войти в кузню мой герой долго не решается – он знает, каким уважением пользуется Кязим в народе, как он занят. Мечиев сам замечает моего героя, подходит к нему, интересуется, чем может помочь. После рассказанной истории бросает свою работу и начинает ковать подкову. Вот и вся сцена. Но до чего же было мое удивление, когда через несколько месяцев группа московских критиков, приехавших в Нальчик для анализа репертуара балкарского театра, начала обсуждение спектакля «Раненый тур» с моей роли. А было сказано примерно следующее: «Образ этого человека – как он пришел, как был одет, как разговаривал – стал для нас ключиком к пониманию всего спектакля, личности Кязима».