КЯЗИМ

РАЗУМ И ГОЛОС

 

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

 

 

 

 

ПОЭТ И ГОРЫ

 

 

Никогда я не забуду об одной своей поездке в горы летом 1940 года. Тогда со мной были московский художник и литератор. Мы приехали в аул Безенги. Снежные горы висели над ним так близко, что мне сразу подумалось: если подняться на вершину знаменитой Дых-Тау, надеть бурку и броситься вниз, то прямо упадешь в этот аул. Нам нужно было идти в Шики. До него, наверное, оставалось километра два. Там жил человек, который обворожил меня, вошел в мою жизнь и судьбу с самого моего детства. Я не дал художнику как следует приглядеться к узким улочкам Безенги. Мы поднимались по крутой тропе каменистого склона, прошли мимо полуразрушенной башни. Перед нами возник аул Кязима – Шики. Он прилипал к склону зеленой горы. Мимо него неслась речка, вся в пене от быстроты. Некоторые сакли, грубовато сложенные из камня, напоминали несколько неуклюже построенные башни. Детишки играли на крышах, как при Лермонтове. Когда наш провожатый – мальчик лет десяти – привел нас к маленькому дворику Кязима, а сам вошел в саклю, оттуда очень скоро вышел старик, хромающий на левую ногу и опирающийся на большой посох. Это и был Кязим, хромой от рождения, как Байрон, лучший поэт и мыслитель балкарских гор. Мои спутники, которые видели его впервые, сразу же заметили, как этот человек, с лицом мудреца и глазами ребенка, ладным и крепким обликом естественно сливается с пейзажем родных мест, как ему подходит быть поэтом гор.

Чтобы лучше постичь поэта, надо быть на его родине. Так говорят. И, должно быть, это верно. Но к этому, мне думается, надо еще добавить: чтобы лучше понять любую землю, надо читать ее поэтов. Конечно же, куда глубже понимаешь, чувствуешь и постигаешь поэзию Кязима, побывав на его родине, пройдя по тем тропинкам, где он проходил в вечерних сумерках или на утренней заре, смотрел на снега Дых-Тау и зеленые высоты. Даже молчащие камни и угрюмые утесы здесь говорят о многом. Всё здесь кажется мне книгой, которую раскрыл Кязим в последний свой вечер, – она так и осталась открытой, и я ее читаю, радуясь и плача. Да, родина всякого крупного поэта – всегда раскрытая книга для живых, а его поэзия – обнаженное сердце родной земли, в котором благоухали все розы и которое изранили все клинки на свете, но оно остается вечно живым и вечно праздничным.

Так обстоит дело с любым большим поэтом. Такова и судьба поэзии Кязима. Кто хочет коснуться живого сердца Балкарии, самых тонких струн души нашего народа, почувствовать самое благоуханное в ней, тот должен раскрыть кязимовскую книгу.

В его поэзии, как и в народных песнях и поэмах, со всей честностью и прямотой выражен характер балкарского народа, его смех и раны, мужество и задушевность, в ней гул свадебной пляски и рыдания женщин в черных шалях на похоронах. Поэзия его живописна, как родное Хуламо-Безенгийское ущелье, мудра и лаконична, как пословицы, она чиста, как Совесть народа. В ней мы встретим мягкий разговор с ивой, цветущей у горной речушки, и суровые размышления о смерти и смысле жизни.

Да, о родине поэта. Она очень похожа на поэзию Кязима. Наверное, иначе и не может быть. Когда я приехал в аул Шики, моим глазам открылся мир удивительных контрастов. Узенькие кривые улочки и напротив широкие зеленые склоны, старое ослиное седло из дерева, маленький дворик и рядом бунтующая горная речка, печальный от усталости ослик с опущенными ушами и грызущий удила конь под добротным седлом, нежно колыхающаяся под ветром трава и угрюмый темный утес, задумчивые тропинки за аулом и вскинувшие вершины к небу могучие горы, на которых смешались никогда не тающие снега и тучи. Те же контрасты мы видим и в поэзии Кязима. Он пишет о воробье, который снежным днем сел у него во дворе, и тут же суровые философские размышления о старости и смерти, полные мудрости и мощной образности. Поэт создает удивительно задушевные стихи о своей старой сакле и поднимается до высот трагедии в поэме «Бузжигит». В стихотворениях он обращается к своей корове, псу, кувшину. А в поэме «Раненый тур» с потрясающей силой выражены беды старой Балкарии. В его поэзии узкие улочки горного аула и песчаные аравийские степи, серый камень и фазан с шеей цвета очагового огня живут рядом, в них одинаково сильны живопись и эмоция, предметный образ и чувство.

Когда я смотрел из Шики на открывшийся моим глазам горный простор, мне думалось, что художнику нужна бетховенская мощь, чтобы выразить этот мир Хуламо-Безенгийских гор. Кязим похож на Дых-Тау. Он – гора, которая всегда будет сиять нам. Он гора и зеленое дерево одновременно.

Да, никогда мне не забыть своей последней довоенной поездки в Шики. Я и мои товарищи жили тогда у Кязима несколько дней и видели поэта в родной его сакле, в быту, в кругу простых горцев и семьи, видели его, занятого своими повседневными делами. Мы с ним подолгу беседовали. Что еще лучшего я мог желать! Надо мной летал орел поэзии. Я так хорошо слышал шум его крыл, тень его ложилась на снега вершин, на рыжие скалы и луга перед аулом.

Все в Кязиме вызывало удивление у моих спутников. Но больше всего их удивил такой случай. В клубе колхоза устроили литературный вечер. Кязим сидел с нами за столиком на маленькой сцене. Он читал первым, читал сидя, «читал свои старые стихи, в которых беды ночным снегом, падают в дымоходы саклей горцев. Зал плакал. Плакали старые, неграмотные крестьяне, плакали школьники. Затем стали выходить на сцену один за другим не знавшие грамоты старики и старухи. Они читали наизусть стихи Кязима, Это не могло не удивить любого. Такое встречается очень и очень редко.

Легко было подумать, что стихи Кязима жили, подобно пословицам, в душе народа, именно народа, а не только определенного круга читателей.

К большой радости той моей поездки к Кязиму теперь примешалась и большая боль, боль, которая никогда не пройдет. В те дни мы, счастливые и праздничные, не знали что так близка катастрофа войны. Я не ведал, что больше никогда не встречу Кязима, что это последняя наша встреча и мне больше не удастся посмотреть в его глаза, в которых горел огонь вечной поэзии, сияли горы, горели раны родной земли. В этих глазах клубились столетия, их мудрость и муки, их радость и боль. Эти глаза смотрели на нас, как сквозь века, они были глазами народа. Через много лет я снова увидел аул Шики, но Кязима не суждено было увидеть. Родной аул, где он прожил восемьдесят пять лет, ему пришлось покинуть. В 1944 году он со всеми своими земляками был увезен в Среднюю Азию и вскоре умер в Талды-Курганской области. В далеких степях навсегда закрылись глаза великого поэта гор. Ему не удалось перед смертью взглянуть на вершины. А он больше всего был близок к вершинам, его стихией была высота. Горный орел не может жить без гор, как рыба без воды, и он угас. Жизнь и поэзия его были полны драматизма, и смерть оказалась трагической, – он умер далеко от родных ущелий.