Я – дочь Айшат, второй из дочерей Кязима. С детства слышала от соседей, знакомых много добрых слов о своем деде. Не раз он качал меня на своих коленях, ласкал и читал стихи. До сих пор помню платье, которое подарили мне дедушка с бабушкой, когда меня, уже пятилетнюю, забирали домой.
Помню и сам переезд в Кичмалку – родительские сборы, долгая дорога на бричках, барак, в котором нам предстояло жить, и слова дедушки, когда ему, как хаджи, предложили занять самую лучшую комнату: «Я ничем не лучше остальных»...
В другой раз мы с отцом застали Бекмурзу Пачева с одним балкарцем. Отец сказал, что это и есть Кязим Мечиев, который слагает стихи далеко в горах. При этом он показал рукой на хорошо видневшийся Къашха-Тау. До этого я и не предполагал, что там могут быть селения.
Пока они разговаривали, я смотрел на его доброе лицо и белоснежные зубы, которые виднелись во время разговора.
Хотя мы являемся близкими родственниками Уянаевых и неоднократно бывали в Къашха-Тау, по-балкарски говорить ни мой отец, ни я так и не научились. По всей вероятности, горского языка не знал и Бекмурза. Общим для этих троих во время беседы был кабардинский язык, на котором Мечи-улу и говорил, добавляя свое «сау болсун Тейри», «халаллыкъ», «оугъурлулукъ». Бекмурзу, Кязима и Амирхана приглашали в Нальчик, чтобы записать их новые стихотворения, фольклорные материалы. Мне тогда было лет тринадцать.
Мне думается, что Кязим и Бекмурза знали друг друга и до революции. А в тридцатые годы встречались часто. Однажды по просьбе Кязима и Бекмурзы я на шикапшине исполнял мотивы песен «Гапалау», «Солтан-Хамид», «Андемиркан». Они остались очень довольны. Кязим погладил даже меня по голове и сказал: «Дахэу уоджэгу, щIалэ цIыкIу» (красиво играешь, мальчик).
Кязим Мечиев учился три года в медресе в кабардинском селении Лескен. А Башлоевы, которые проживали в Нижней Жемтале, являлись его родственниками по отцу. Кязим, возвращаясь домой в Шики, часто гостил у Башлоевых...
Житель Хасаньи Даут Боттаев вспоминал, что летом 1933 года Бетал Калмыков приезжал к Мечиеву.
– А на каком языке они говорили? – спросил я Даута, держа в памяти то, что, находясь в найме у Абаевых в течение пяти лет, Калмыков мог научиться говорить по-балкарски.
– Они говорили на кабардинском языке. Это я хорошо помню.
Почему люди шли к нему? Из Чегема, Безенги, Кара-Су, Баксана на осликах, пешком? Чаще с бедой, когда совсем уже плохо. Вот жизнь прожил, а понять не могу, как это у него получалось: человек, уже сломленный, оглушенный – нищетой ли, неправдой ли, человек, уже больной, рядом с ним чувствовал себя необыкновенным, нужным, как будто совсем молодым.
Никогда не узнаешь, что значили для нас песни Кязима. Этого узнать нельзя. Это надо носить в себе, надо жить, согреваясь, выживая благодаря только слову.
Мы с ребятами раздували меха, когда в кузницу Кязима зашли двое мужчин – помнится, это были Муса Солтанов и житель селения Безенги по имени Байток. Они спешили – надо было перед пахотой заточить плуги. Кязим приступил к работе, начав оттачивать плуг Байтока. В этот момент в кузницу вошел известный в народе певец Гона Шаваев с куском железа под мышкой. Боясь, что новый посетитель опередит его, Муса Солтанов незаметно бросил в огонь железный наконечник плуга. Кязим ничего не сказал, лишь улыбка промелькнула на его лице. Все знали, как он уважал народного певца, а поэтому никак не мог заставить его ждать. Кязим молча вытащил из огня заготовку Мусы, положил туда кусок железа, принесенный Гоной, а самого Солтанова отправил раздувать меха – мол, ребята устали, а у тебя силы на троих хватит: и раздувать, и ковать, и пахать. Работал он в тот день так споро, что и ждать особо никому не пришлось. А мы, дети, получили урок уважения.
Этого мудрого человека я встретил впервые в 1934 году. В Нальчике проходила конференция народных сказителей и поэтов. Их съехалось более ста. Сюда прибыл и Кязим – так просто звали небольшого роста, но крепко сколоченного, широкоплечего старика. На его покрытом глубокими морщинами мужественном лице выделялись живые, по-детски доверчивые глаза. Несмотря на заметную хромоту, он был силен, мускулист, подтянут. Таким он на многие годы сохранился в моей памяти.
Увидев Кязима, не трудно было догадаться, что он прошел нелегкий и долгий жизненный путь, что он – человек труда. Загорелые и жилистые, словно литые, руки говорили, что он имеет дело с молотом и наковальней.
В то время мало кто из нас знал, что этот старик в поношенной черкеске из темно-коричневого домотканого сукна – большой балкарский поэт. Не знали мы и о том, что он ездил по многим странам Востока, хорошо знал арабский язык.
Кое-кому может показаться, что Кязим Мечиев стал поэтом под влиянием читанного и виданного вдали от родины – на Ближнем Востоке. В какой-то мере, быть может, это помогло пробуждению его поэтической яркости, зрелости.
Но не восточный выспренный, цветисто сотканный стих взволновал до самых глубин его душу, всколыхнул его разум, а горестная судьба родного народа, его рыдающие песни, героические сказы и легенды.
Суровые и величественные громады гор Черекского ущелья, нечеловеческая схватка его жителей с коварными силами природы, а главное – бесстрашие народа в борьбе за свою свободу, счастье и жизнь – все это не могло не породить поэзии эпической мощи. Балкария должна была иметь поэта нартского размаха. Таким был Кязим.
Кязим и мой отец были троюродными братьями. Потому наши семьи и в Шики, и в Кичмалке собирались у одного очага. Отец много знал о жизни Кязима, но рано ушел из жизни, а я, что скрывать, не всегда был внимателен к его рассказам. Не зря у нас говорят: «Надежда – на вершине горы, а смерть – на плечах». Не подумайте, что хвалю отца, но не раз слышал от шикинских аксакалов отзывы о нем, как человеке рассудительном и доброжелательном, остром на язык. В восемнадцать лет ушел он добровольцем на Гражданскую войну; в 1940 году, уже из Кичмалки, его призвали в армию. Помню, как моя мама попросила Кязима открыть Коран и узнать, вернутся ли с войны мой отец и его братья. Старик вначале отнекивался, видно, не хотел расстраивать женщину, а потом ответил примерно так: «Увидишь и отца, и брата его…». Так и случилось – с войны живым вернулся мой отец и один из его братьев...
О переезде в Кичмалку велось много споров, имелись разные мнения. Но надо честно сказать: какое-то решение необходимо было принять – постоянные сели буквально замучили, да и земли людям, особенно молодым, заводящим свои семьи, не хватало. Мой дядя Мазан, колхозный парторг, на лошади съездил в Кичмалку, взял образцы почвы, сноп различных трав, потом ходил по дворам, показывая шикинцам и убеждая их, что на новом месте земли плодородные, все будут с урожаем. Но большинство шикинцев по-прежнему сомневалось – оставить могилы предков казалось преступлением. Поэтому нередко по ночам молодые ребята снимали с подготовленных к переезду бричек колеса, прятали их. Переезд затягивался. Начальство нашло верный путь – обратилось к поэту, зная, что люди пойдут за ним. Так и случилось. Отец рассказывал, что когда селению решили дать новое название – Къабакъ, не сохранив прежнее – Кичибалыкъ, Мечиев первым выступил против этого. И все-таки к нему не прислушались – назвали селение Боранлы, да, к счастью, название это, несущее в себе непокой, не прижилось.
Сколько в Кязиме было терпения, мудрости, силы! Он объединял все селение. Женщин, оставшихся без отцов и мужей, братьев и сыновей, утешал и успокаивал, читал зикиры и свои стихи, а мы собирали камень, убирали кукурузу. А когда Кязима не было рядом, сами пели его песни, которые знали все. В осень нашего переезда Кязим выбрал место и для мельницы, и для кузницы, и для кладбища. Одним из первых оказался на нем его сын – в 1942 году среди ночи Асхата забрали, и живым его уже больше никто не видел. Тогда и написал Кязим одно из лучших своих стихотворений «Жарлы бала» («Бедный ребенок»), в котором отразил всю свою боль и отчаяние.
Летом следующего года случилась жесточайшая засуха – месяц дождя нет, второй. Куда идти кичмалкинцам со своей бедой, кого просить о помощи? Власти? Но они с небесной канцелярией не в ладах. Пришли к Кязиму – он и посоветует, и обнадежит, и выручит.
Мы, дети, любили играть рядом с бараком, где жил Кязим. И вовсе не потому, что место было удобное – знали, что, увидя нас, не пожалеет слова ласкового, гостинца щедрого. В один из жарких дней мы играли в песке, когда увидели Кязима, зовущего нас. Примчались тут же, ожидая по привычке конфет или пряников. Но на этот раз в руках Кязима были не сладости, а лошадиный череп, на котором виднелась какая-то синяя надпись. «Дети мои, – сказал старик, – возьмите эту кость и привяжите к камню в речке, да так, чтобы не унесло потоком. Вернетесь, я вам сделаю подарки».
Старшим среди нас был кязимовский внук Узеир Солтанов, он взял череп, и мы помчались на речку. А вскоре небо, на котором до этого не было ни облачка, потемнело, черная туча нависла прямо над Кичмалкой, и из нее полился на землю долгожданный дождь. Сельчане шли к бараку Кязима один за другим и благодарили его.
…Слагать песни я начал давно, лет пятьдесят тому назад. Но тогда я сочинял их по заказу. Ко мне приходили люди как из нашего, так и из других аулов и просили сочинить песню – или о горе, или о радости, – у кого что было. И я сочинял, и песни мои пели на свадьбах и на похоронах. Но тогда я сочинял больше о горе, потому что в те времена сама жизнь горцев была сплошным горем.