Конечно, я стараюсь поддерживать отношения со всеми, кто связан родственными узами с Кязимом и Канитат. Но их сына Сагида всегда помню особенно. В 1942 году меня мобилизовали на рытье окопов под Прохладным. Всю зиму мы там работали, потом нас отправили поездом в Нальчик. Без денег, без продуктов, с распухшими руками. И тут я встретила Сагида, который со своим взводом куда-то направлялся. Никогда не забуду, как в сказке это было, такой высокий и красивый Сагид меня обнимает и ведет к своей жене Зухре. Она, увидев мои омертвевшие ногти, идет со мной в парикмахерскую, и там мои руки приводят хоть в какой-то порядок.

Сагид уехал на фронт, а я добралась до Белой Речки, где стояли шикинские коши. Чабаны отправили меня домой через Кара-Су на бричке. Потом было выселение, о чем я вспоминать не хочу. Из Киргизии мы вернулись только в 1974 году. Здесь я узнала, что русская учительница Вера из Орехово-Зуево, которая жила у нас во время войны и преподавала в Шикинской школе, разыскивала меня, когда балкарцам разрешили вернуться. Ей я тоже благодарна, правда, мы так и не увиделись. Высокое давление не позволяет мне читать, но телевизор я смотрю, в курсе всех новостей. Горя не стало меньше, а справедливости – больше. Поэтому Кязима в нашем народе будут всегда любить и помнить.

 

Рассказывает Ачан Кучменов [*]

…Помню сам переезд в Кичмалку. Мой старший брат тогда был председателем колхоза. И он обратился за помощью к Кязиму, чтобы убедить сельчан. Из Шики мы уехали на два-три дня раньше других – вначале добирались на подводах, потом на машинах. Разместили нас временно на бывшей ферме – в бараке. Рабочие из Нальчика стали строить дома, но пожить в них мы так и не успели: началась война, а потом нас выслали.

В Кичмалке мы жили опять по соседству – у каждой семьи было по одной комнате, и может, поэтому мне, уже двенадцатилетнему мальчишке, запомнились отдельные фрагменты разговоров отца и Кязима – они говорили о волновавшем тогда всех: о том, что происходит в стране; почему врагами народа называют тех, кто ими никак не мог быть, кто жил рядом, чей каждый шаг и поступок были на виду. Зачем власти надо натравливать людей друг на друга, поощряя сплетни, двурушничество, подлые поступки. Кязим сильно сокрушался по этому поводу, переживал…

К нему по-прежнему приезжало множество людей. В народе жило убеждение, что новости первыми находят дорогу в мечиевский дом, что он знает обо всем, и в любой ситуации может помочь, посоветовать, дать разумный совет. Часто сам старик куда-то уезжал на лошади – время свободное у него было, в Кичмалке в кузне он уже сам не работал.

И еще один эпизод из тридцатых годов, не знаю, насколько уж он правдив, но слышал я его из уст Кайсына Кулиева. Будто бы как-то вызвал к себе Кязима сам Бетал Калмыков, стал упрекать, что, мол, он опять, как и при царизме, пишет о несправедливости, забывая, что ее с корнем вырвала Советская власть. Во время их беседы, а проходила она ранним утром, в кабинете находилась уборщица, занимавшаяся своим делом. И Кязим, показав на нее, ответил Калмыкову примерно так: «А зачем далеко ходить в поисках несправедливости? Твоя жена еще сладко спит, но чем хуже ее эта женщина, вытирающая пол в твоем кабинете?» Если даже в передаче этого эпизода и есть момент преувеличения, то он идет от того, как, каким видел Мечиева народ – не только мудрым советчиком, но и смелым защитником.

Сохранился в памяти и отъезд Кязима на ВДНХ – он так радовался этому событию, так готовился к встрече с Москвой. А когда вернулся, рассказывал, какие гладкие в столице дороги, какие высокие дома, насколько красив Кремль.

Помню и один эпизод уже военных лет – шел 1942 год. На ток привезли неочищенные початки кукурузы. Через несколько дней кукуруза стала преть, и дела никому до этого не было. Об этом узнал Кязим. Ничего никому не говоря, он пришел на ток, молча сел и также молча, ни на кого не обращая внимания, стал очищать початки. Через короткое время – час прошел, не больше – ему помогали уже десятки людей. Так был велик авторитет поэта, так было значимо его слово и дело, что одного движения было достаточно, чтобы люди без всякого принуждения и агитации откликнулись. И мы, мальчишки, трудились со взрослыми наравне, чувствуя свою сопричастность общему делу. Уже к вечеру вся кукуруза была перебрана.

Другой момент касается гибели сына Кязима. Когда отступали наши войска, немцы обошли Кичмалку. Балкарцы, вернувшиеся из плена, оказались в селении. Мой брат сказал: «Поднимись на каменоломню и смотри: если увидишь что-то подозрительное, сразу нас предупреди». И вот однажды пасмурным днем я увидел около двадцати всадников, двигавшихся со стороны Кисловодска. В тот же день немцы заняли Каменномост. Так вот, эти всадники в гражданской одежде – кто они были, мы так и не узнали, – поймали раненого Ануара Шаваева. На следующий день они увезли с собой еще несколько человек – моего брата, сына Кязима и еще двоих. Долгое время об их судьбе никому ничего не было известно, пока Юсуп Кучуков из Хабаза случайно в лесу ниже Каменномоста не наткнулся на их тела. Их нашли только месяца два-три спустя после убийства – они уже так разложились, что их даже обмыть было невозможно. Их похоронили рядом. Кязим сам исполнял обязанности муллы.

К тому времени все мои пятеро братьев погибли на войне.

7 марта 1944 года, когда в Кичмалку приехали солдаты на машинах, я с ребятами работал в поле. Помню, один из солдат подошел к нам, попросил закурить, а когда ему отказали – ни у кого из нас, 15–16-летних мальчишек, махорки, тем более папирос не было, со злостью сказал: «А вот мы вам завтра всем дадим прикурить!»

Ночью седьмого марта прошло собрание, на котором руководство уверило сельчан, что никого высылать не будут. А уже в шесть часов утра восьмого марта в наш дом постучались и дали полчаса на сборы. Меня заставили показать ямы, в которых мы хранили картофель, но я показал только свою яму. У нас только что отелилась корова, и когда я пошел телят выпускать, меня сопровождали солдаты. Сестра взяла швейную машину, но ее выбросили из машины. Потом нас отвезли в Нальчик, где загнали в вагоны как селедку в бочку. Тронулись, но проехали совсем немного и остано­вились на какой-то пустынной станции. Все в вагоне про Кязима спрашивали, а тут Мечиев сам пришел к нам. Все потеснились, ему дали место. Кязим сказал моему отцу: «Кто из нас раньше умрет, того оставшийся должен похоронить. Буду я первым – надеюсь на тебя; если переживу тебя – знаю, что мне надо делать. Если попа­дем в одно место – хорошо, если в разные места, то меня мертвым привезут к тебе». Семью Кязима высадили в совхозе Анабулак, а нас привезли в колхоз им. Тельмана, что в шестидесяти километрах.

Смерть свою он предчувствовал – за несколько часов до кончины попросил свою дочь Шапий, чтобы она убрала подушку и выпрямила его. В тот день, когда привезли Кязима, было очень холодно, на санях, рядом с Мечиевым, сидела его жена. Мы повезли Кязима к моей сестре Чакире. Мой отец Харун вместе с другими обмыл его. В похоронах участвовали Каспот Гогуев, Хусейн Шаваев, Аркес Додуев. На 52-й день приехал зять Кязима и дочка его, зарезали барана, сделали поминки, потом они переселились к нам. В октябре умер мой отец, похоронили его рядом с Кязимом. 38 наших нашли там последний приют.

Не помню, чтобы хоть кому-то Кязим сказал недоброе слово, кого-то обидел. Скромный, справедливый, он был действительно легендарной личностью, куда мудрее и добрее других. Слово его было законом, его никто не обсуждал.

 

*  *  *

У въезда в селение Кичмалка, справа за рекой, стоял каменный ба­рак, в котором с августа 1940-го по март 1944 года жил Кязим Мечиев. Он был одним из активистов тогдашнего колхоза им. Чкалова, принимал посильное участие в сельских работах – ходил вместе с женщинами полоть картофель, убирать кукуру­зу, учил девушек складывать сено.

Когда Кичмалку заняли фашисты, они стали грабить колхозников, отбирать у них ценности. И тогда Кязим обратился к немецкому офи­церу, который, как это ни странно, распорядился вер­нуть награбленное. Примечателен и другой факт. Когда поэт увидел, что немецкие солдаты ломают замок колхозного амбара, он поспешил туда и, встав перед фашистом, сказал ка­тегорично: «Это колхозное». В ответ немец вскинул автомат, но в это время старая горянка Амирхан Шаваева бросилась к Кязиму и, встав между ним и фашистом, за­кричала: «Это же Кязим-хаджи!». Солдат опустил автомат. Что могло остановить чело­века, который прошел всю Европу и, возможно, ни разу не пожалел ни об одном из убиенных? Может быть, он на какое-то мгновение почувствовал моральное пре­восходство этих людей – старика, решившегося на безумный по тем временам шаг, балкарки, бросившейся на помощь поэту…[*]

 

КАРТОЧКА [**]

на семью, выселенную из населенного пункта

Кичмалка Нагорного района КБАССР

 

Фамилия	Имя	Отчество	Степень родства	Национальность	Год рожд.
Мичуев	Казим	Беки	гл. семьи	балкарец	1851
Мичуева	Халитат	Магамет	Жена	балкарец	1855
Султанова	Зоир		Внучка	балкарец	1938

 

Количество скота в хозяйстве: коров – 2.

Карточка датирована 8.03.1944.

Сведений о другом оставленном (изъятом, конфискованном) имуществе нет.

*  *  *

Две долгие недели ехали в товарном вагоне несколько десятков карачаевских и балкарских семей из Кичмалки в безвестие. И сейчас на свадьбах исполняется песня, сложенная в пути Салимой Гогуевой, слова которой по­нравились Мечиеву, и он доба­вил к песне последнее четве­ростишие. Люди утешали се­бя тем, что с ними был Кя­зим («Кязим-хаджи – да бизни блады»). Имя его звучало по всему эшелону, а стихи, сложенные поэтом, передавались из уст в уста как символ стойкости и му­жества:

 

Нетерпение не спутник,

когда разрушены твой путь, дом.

Вынесем жизненные невзгоды,

Приободримся мы сегодня.

 

Через день на станциях снимали умерших и приносили два ведра баланды. В пер­вые дни многие отказыва­лись питаться неприятно пахнувшим месивом неизвестного происхождения. «Я беру этот грех на себя. Вы долж­ны есть все, чтобы нам ни да­вали, иначе мы не выжи­вем!» – неоднократно го­ворил мудрец и приступал к еде первым. Это был не призыв умудренного опытом старца к покорности судьбе, к пассивному преклонению перед трагедией. Это был пример искреннего, без притворства, ощущения моральной ответственности за соплеменников человека, фанатически уверенного в том, что правда рано или поздно восторжествует. И потому надо выжить! Многие кичмалкинцы и поныне бла­годарны Кязиму за то, что остались живы.