Чем глубже и предметнее становились наши попытки в деле приближения к подлинной биографии Кязима, тем очевиднее выявлялось сопротивление устоявшегося представления о нем самом и времени его жизни: в сторону идеализации последней и лакировки образа поэта. Лучше послушаем тех, кто тогда пытался помочь своему народу через обращение к царской администрации на Кавказе и через прессу. Итак, горцы – «народ с ярко выраженным аристократическим складом, в котором есть сильные, слабые и совершенно бесправные…»[*].
«Население горских обществ разделяется на несколько сословий: высшее – таубий, среднее – карауздень или каракиши, третье – чагар и кул (крестьянские сословия) и, наконец, казаки и карабаши (рабы и рабыни)… Таубии больше заботились об интересах крестьян, считая их самих и имущество их своей собственностью…»[**].
Отмена крепостного права, растянувшаяся в горах почти на десять лет, перераспределила собственность, но, к сожалению, нисколько не улучшила поземельное положение народа. В начале XX века «незавидное положение балкарцев… с увеличением населения в 4 раза еще более ухудшилось, а значительная часть совсем обеднела; если же принять во внимание то, что горцы теперь несут такие общественные и казенные повинности, которых не было 50–60 лет тому назад, то это станет еще чувствительнее… Постоянная пища горца состоит из печенного в золе чурека, сделанного из ячменя или кукурузной, плохо просеянной муки. При этом горец работет круглый год, так как у горцев в году только два праздника по 2–3 дня каждый, а по пятницам они работу прекращают только на время полуденной молитвы (джума) часа на 2»[*].
Безземелье – бич горцев. «Пахота дает нам хлеба в лучшем случае на месяц-два, покосы (биченлики) имеют целью дать хоть сколько-нибудь корма для той скотины, которую мы, горцы, держим при себе в ауле. Если же мы существовали и существуем ныне как не бедный в массе народ, то только благодаря нашим стадам скота и овец…»[**].
Для скотоводов спасительными были самые различные формы взаимоотношений, в которые они вступали с владельцами земли, в том числе достаточно древнего происхождения. Например, обычай «нёгер» – товарищество. Здесь менялись услугами: скотовод бесплатно пользовался хозяйством земледельца, поставляя последнему бесплатно же нужное количество косцов, пастухов, соли для скота, баранов на мясо и муки для рабочих. Именно в таких отношениях десятки лет состояли безземельные Мечиевы с землевладельцами Мамашевыми[***].
Кязим проникся болью своего народа. Он на себе испытал, что значит быть «безземельным», неуважаемым и непочитаемым зажиточным аульчанином. Если бы он сам не прошел путь насмешек и унижений, он никогда не смог бы с такой сокрушающей силой поднять свой голос в защиту обездоленных. Можно не сомневаться, что только открывшийся мощный талант его и особенная духовность переломили отношение к нему лично. Поэтому Кязим не нуждается в лакировке. Даже самое поверхностное знакомство с этическим кодексом балкарцев (тау адет) свидетельствует, что Мечиев никогда не был къулом, если под этим понимать не сословную, а нравственную составляющую. Он не был жаден, хитер, труслив, лицемерен. Напротив, воплощал в себе черты благородного человека (асыл адам), тот идеал, к которому зовет нравственное сознание балкарцев. Он сумел победить в себе раба и стать свободным – об этом говорят его стихи. Читая, невозможно представить их автора человеком примитивным и холодным. Наоборот, проявляется лик мудрый и мужественный, одаренный и одухотворенный.
Разговаривая с драматургом Ибрагимом Маммеевым, нельзя было не заметить, что Кязима он ставит в тот ряд восточных поэтов, где находится обожаемый им Саади. Это не преувеличение, а оценка его творчества с позиции дня сегодняшнего, когда феномен шикинского поэта, окруженного неграмотными людьми, невозможно объяснить ничем, кроме природного дара.
Встречаясь с эфенди Тахиром Атмурзаевым, получившим духовное образование в Бухаре и Дамаске, всякий раз убеждались, сколь трепетно свято его отношение к Кязиму. Почему? «Когда я читаю его по-балкарски, то часто волнуюсь до слез, так глубоко и красиво излагает Кязим святые для верующего вещи. Мне, уже что-то понимающему в Коране и знающему священные слова как бы изнутри, религиозные стихи Кязима как лекарство, как бальзам для души». Поэтому и делимся с Тахиром-хаджи предположением, что Кязим был суфием. «Я в этом уверен. Он был знаком с суфизмом. Может быть, не смог его глубоко изучить, но его удивительные способности, блестящая память, поэтическая одаренность делают его настоящим суфием. Я не языковед, но вижу, как много необычных слов и необычных фраз он употреблял. Как много смысла зашифровал внутри них. Если дать им суфийское толкование, то окажется, что многие балкарцы услышали эти популярные стихотворения как бы впервые».
То, что Кязим много путешествовал, расширило для него понятие «родина» и «родня». Теперь не только скалистые пространства Балкарии и многочисленные кровно-родственные узы наполняют эти понятные всем слова – поэт сроднился с просторами мусульманского Востока и людьми, там живущими. Его мирочувствование, мироощущение и мировоззрение подверглись серьезной опасности слишком стремительной модернизации. Его душа, наполненная религиозной картиной природы и оттого цельная, была в состоянии воспринимать импульсы наступавшей иной цивилизации. Однако мудрость, деревенское состояние духа[*], заставляет Кязима запечатлевать именно то состояние живой культуры своего народа, в которой воплощалась история его соплеменников.
После революции 1917 года в стране началась в катастрофических масштабах переоценка ценностей, в том числе насаждение атеизма, что вымыло из культуры само понятие «душевность». Подлинная образованность широких народных масс запаздывала, впрочем, ее нет еще и сегодня, а инстинктивная потребность в религиозной вере не исчезает никогда. Мир, окружающий Кязима, был естественным образом живой, наполненный божественной тайной. Поэтому обращение поэта к Милостивому и Милосердному воспринимается как нормальный акт общения, а не как надуманная форма стихосложения. Он не был религиозным фанатиком, что было бы вполне естественно для служителя культа той эпохи. Но не стоит преувеличивать и степень его свободомыслия, которое ограничивалось рамками ислама.
Степень же его толерантности, терпимости действительно была достаточно высокой, и питалась она, что вполне очевидно, из того же источника, что и набожность. Самым наглядным образом это проявилось в неслыханной по тем временам женитьбе его сына Ахмата на русской учительнице Галине, женитьбе, которую Кязим пережил как испытание судьбы и которую не предотвратил, поскольку любовь этой пары была очевидна, а он всю жизнь воспевал этот дар небес людям. Кязим страдал, но поступил так, как должен был, – по совести.
Жить по совести – большая редкость во все времена, тем более тяжела эта ноша для художника, но это стремление к правде пронизывает культуру и искусство изнутри, высвечивая подвижников. Кязим – из их числа. Здесь, не оглядываясь на политику идеологизации творчества поэта в советскую эпоху, следует признать, как сделал это Зейтун Толгуров, доктор филологических наук, что Кязим остается личностью «значительно сильнее времени». Споры вокруг его творческого наследия и его самого – это проблемы нашего мировосприятия. Спекуляции здесь неизбежны, ибо каждый для себя решает вопросы духовного и материального самообеспечения. Совместить в гармоничном равновесии эти жизненно важные вещи удается немногим. Побеждает, как правило, желание хорошо жить, а не стремление быть лучше, потому что в реальной обыденности, образно говоря, и встречают и провожают «по одежке». Такой стереотип имеет силу и в городе, и в селении.
Нужен ли сегодня Кязим со своим призывом «быть лучше», соответствовать воле небес? Необходим, как фундамент, как опора самым глубинным и спасительным для людей духовным движениям к лучшему. Как часто, устав от личных мытарств и вселенской бойни, доносимой до нас откровенной картинкой телеэкрана, мы говорим о нежелании жить вообще.
Врачу Любе Мечиевой, младшей из внуков Кязима, часто приходится сталкиваться со смертью и знакомиться с обстоятельствами, ставящими человека на грань, отделяющую жизнь от небытия. Поэтому она сторонница такой жизни и такой власти, при которой людям было бы хорошо и комфортно. «Кязим мог и не знать, какая власть ближе людям. Он не призывал бороться насмерть, он хотел, чтобы меньше было крови. Он готов был принять то, что есть, если людям от этого не становилось хуже. Мой отец Сагид прожил 84 года. Прошел все, что и другие, но еще воевал, был в немецком плену, отбывал за это наказание в сталинских лагерях в Красноярском крае. Но до самого конца был уверен, что СССР – самая хорошая и справедливая страна. Самое удивительное – в депортации, узнав о смерти Сталина, балкарцы плакали, как и везде, думали, как и остальные, что жизнь кончилась. Конечно, этому можно найти объяснение, хотя Кязим еще в 20–30-х годах пытался объяснить народу, что старая власть и новая, большевистская, не столь уж различаются – они одинаково унижали и убивали. Отцу моему были обидны разговоры, в которых Кязима ругали за религиозность – это при коммунистах, а в перестройку – за то, что поддерживал советскую власть. Я хорошо помню те времена, горжусь, что Кязим выбрал самый мудрый из возможных путей. Он от всего сердца желал, чтобы людям хорошо жилось. И только сейчас понимаю, почему мой отец постоянно напоминал, что мы – внуки Кязима только по крови, на самом деле он – общий дедушка для балкарцев».
Здесь нет никакого преувеличения. При заинтересованном отношении к своим корням вообще в народе живет имя Кязима как нечто сердечное и родное. Множество людей было обеспокоено, что недосягаемо далеко, в Казахстане, находится его могила, что заносит песком это святое для балкарцев место. В 1958 году по инициативе К. Отарова и А. Эристова оно было обнесено штакетником, в 1989 году там появился железный обелиск. Его поставили Абдуллах Бегиев, Хабибулах Гаев, Таука и Хызыр Мечиевы, Бахаутдин Этезов. Поставили, чтобы вернуться через год. Но получилось только через десятилетие. Но до этого Исхак Кучуков и Ильяс Топалов, чья мама живет в Кичмалке на бывшем подворье поэта, отправились в Алма-Ату на встречу однокурсников-юристов. Потом преодолели неблизкий путь в сторону Талды-Курганской области. Родных могил они не нашли, зато в зарослях высокой травы обнаружили кязимовскую.